Имя женщины - Ева - Ирина Муравьева

Светало, когда я открыл глаза. Рядом со мной возле потухшего костра спали трое наших. У них были уставшие, землисто-бледные, но спокойные и даже словно бы обновленные лица. Когда Гумбольдт проснулся, я спросил у него, что испытывал он во время аяваски. Он заморгал своими коровьими ресницами, ничего не ответил и вдруг огорошил меня:

– Ты понял теперь, что сказал нам шаман?

– О чем? – спросил я.

– О том, что на нас не должно быть крови?

В Центральном парке становилось прохладно, и огромные серые валуны, сквозь щели которых проросли деревья и поэтому казались сидящими на корточках, уже не обжигали ладони, как это было в августе, когда в Нью-Йорке нечем дышать и температура поднимается до тридцати восьми. Нежные фиолетовые цветы в траве начали увядать, и было похоже, как будто трава, еще вся зеленая, прощается с ними своим мягким шорохом и шепчет, что больше они не увидятся, но скоро, в апреле, другая трава, родимая доченька этой, поблекшей, опять запестреет, и жизнь будет вечной, и смерть повторится, но это нестрашно.

Эвелин сидела на лавочке, а Джонни, кудрявый и плотный ребенок, плескался в фонтане с другими детьми. Сделав над собою усилие, она достала из сумочки письмо и, не выпуская из виду сына, принялась в который раз перечитывать его.

Их жизнь с Гербертом была похожа на однажды пережитую ею морскую качку. Мама, отец и она, шестилетняя, пересекали океан на пароходе «Анабелла Уотс». У отца были дела в Европе, и он взял их с собой. На второй день путешествия началась качка. Стало как-то упруго и страшно подымать, опускать, снова подымать и снова опускать, отчего сразу кислой слюной наполнился рот, и Эвелин с мамой, держась друга за друга и оступаясь, спустились в каюту. Сквозь круглое окошко Эвелин увидела, что бедная «Анабелла Уотс», мучаясь, скрипя, готовясь к гибели, продирается среди сходившихся и снова расходившихся водяных гор и мелко дрожит под ударами ветра, который становится жестче, мощнее. Вдруг вода ударила так дико и так, освещенная сотней огней, надолго закрыла собою окно, что Эвелин зажмурилась и изо всех сил вжалась в материнский живот. Она поняла, что сейчас все умрут. А через пару часов все это внезапно закончилось, и вновь засветило прозрачное солнце, и вновь поднялись пассажиры на палубу, сильно побледневшие после пережитого, но женщины уже пудрили носы и, опустившись в полотняные шезлонги, смеясь и вздрагивая, описывали свои недавние ощущения.

Каждый их скандал с мужем казался ей окончательным и напоминал Эвелин то, как она, шестилетняя, отчаявшись, ждала скорой смерти и ни за что не поверила бы, скажи ей тогда кто-нибудь, что волны утихнут и качка закончится.

Она выбрала Герберта Фишбейна в мужья, потому что он ничем не напоминал тех благополучных, с прилизанными волосами, нью-йоркских юношей, которые вовсю приударяли за мисс Тейдж и, обманутые ее наивным голубоглазым обликом, мечтали найти в ней небесного ангела. Она выбрала его в мужья, потому что он был другим, и она влюбилась. Влюбилась так сильно, что, возвращаясь домой после свиданий, чувствовала, как у нее горели подошвы. Когда она сказала об этом Фишбейну, он, засмеявшись, вспомнил, что в русском языке есть такое выражение – «земля горит под ногами». Да что там земля! Она вся горела тогда. Она потеряла свою волю, свою осмотрительность, свою осторожность, и когда они начинали целоваться и он мял ей груди под кофточкой, просовывал руку в ее кружевные трусики и дотрагивался до нее так, что сразу темнело в глазах, ей очень хотелось заплакать. А раньше и в голову не приходило, что плачут от счастья, да как еще плачут! Тогда она и сказала ему, что ничего этого не будет, пока они не поженятся. Они поженились, и это началось. Во всем мире не было женщины счастливее миссис Фишбейн. Покорнее миссис Фишбейн. Покладистее, чем она. Однажды Эвелин сравнила себя с машиной, которую грузят на пароход, обхватывая ее металлической петлей, подымая высоко в воздух, и этот медленно плывущий в синеве железный обрубок становится робкой букашкой с поджатыми слабыми лапками…

Когда внезапно выяснилось, что мама умирает, все словно бы рухнуло в пропасть. Они моментально притихли. Их ночи закончились: Эвелин переехала обратно домой. Ей было обидно, что он не верит силе ее привязанности к матери, а самоотверженность и бессонные ночи у материнской постели принимает за чувство долга. Когда у миссис Тейдж наступила агония, продлившаяся почти неделю, и Фишбейн сказал Эвелин, что ей нужно спать хотя бы пять часов в сутки, она впервые посмотрела на него как на чужого.

После похорон Эвелин неделю спала. Принимала снотворное и проваливалась. Через шесть часов снотворное переставало действовать, она просыпалась, выпивала пустой чай или съедала яблоко, вновь принимала снотворное и вновь засыпала. Беременность ее насчитывала всего четырнадцать недель, и ни один врач не говорил ей, что нужно воздерживаться от физической близости с мужем, но траур, который она строго соблюдала, запретил ей не только физическую близость, но и все остальные удовольствия вроде кино или ужина в ресторане. Рождение Джонни снова сблизило их, но не надолго. Фишбейн с самого утра уходил в библиотеку, но она догадывалась, что с ним что-то происходит и он меньше всего думает о том, чтобы учиться или искать работу, приносящую деньги. Его человеческая природа оказалась противоположной ее собственной, и она начала яростно бороться против этой природы, как предки ее, приплывшие к американским берегам, боролись с индейцами.

Самым отвратительным было то, что муж начал пить. Он уходил в библиотеку и возвращался вечером, держась неестественно прямо, с ярко блестевшими глазами. Тогда она замкнулась. Ночью он обнимал ее. Она подчинялась. В их нынешней близости не было ничего, что даже отдаленно напоминало то время, когда она летела к нему, не дотрагиваясь до земной поверхности, и подошвы ее горели.

Все надежды были на эту бразильскую экспедицию. Первые два письма от мужа были спокойными и веселыми. Ее слегка огорчило, что он не написал того, как скучает и хочет быстрее вернуться домой, но зато его увлеченность экзотической природой и внезапный юмор в описании участников экспедиции порадовали ее. И вдруг это третье письмо. Даже и не письмо, а несколько вырванных из тетради страниц. Его восторг по поводу языческого обряда, проводимого дикарями. Его собственная невежественность. Наркотическое опьянение, которое наивный и доверчивый Фишбейн принял за религиозное открытие. Ее чуть не вырвало, когда она это читала. И сейчас, сидя в парке, она боялась, что разрыдается от ужаса, от отвращения, напугает Джонни. Значит, мама была права, когда говорила ей, что брак мужчины и женщины бывает счастливым только тогда, когда их души вспоминают друг друга. А разве ее душа вспомнила Герберта, когда они случайно встретились в магазине «Стэнвей и сыновья»? Душа ее молчала, зато ее тело, да, именно тело, покрылось испариной, стало дрожать.

Она скомкала проклятые листочки и засунула их в мусор. На это она не станет отвечать. Он вернется, и тогда она скажет ему, что, если еще раз повторится что-то подобное, она подает на развод. И Джонни расти будет с ней. Душа миссис Тейдж не оставит его.