В петле времени - Лора Кейли

– Есть два типа съёмок, – сказала Глория, – с живыми зрителями и без.

– Куда лучше без, – как-то робея, сказал Морис, – без, оно как-то надёжнее, смонтировать можно, наверное.

– Со зрителями лучше, – сказала Глория, и так убедительно, будто была не секретарём в отделе убийств, а секретарём в актёрском отделе. – На зрителях они шутки проверяют, смешно – не смешно, сразу понятно.

– Понятно, – сказал Морис.

– Ничего тебе не понятно, Бенджи, ты как бревно.

– Бревно?

– Ага, вот от чего ты удовольствие получаешь?

– От работы.

– А от женщин, от искусства?

– У меня нет дома искусства. И женщин тоже нет.

– А когда были, получал?

– Не получал.

– Вот я и говорю – бревно. Я бы тоже с тобой развелась. О! Смотри, они будут переснимать.

– Что переснимать?

– Дубль.

– А кто, интересно, из них Мэри Гринвич? Ты не знаешь?

– Я не могу всех знать, – сказала Глория, и как бы сама на него обиделась, что не может всех знать.

– Я вообще никого не знаю, – попытался успокоить её Морис…

– Да ты вообще, – махнула она на него, как на дело гиблое и безнадёжное. – Смотри, скоро последняя сцена.

Актёры отыграли последний дубль. Мужчина с громкоговорителем и листами в руках прокричал «снято». Операторы отъехали от сцены, прожекторы повернулись к зрителям, осветив весь зал. Аплодисменты быстрой волной разошлись по площадке, актёры тоже аплодировали, аплодировали и кланялись тем, кто аплодировал им. Глория была в восторге, Морис был возле охраны, о чём-то договариваясь с мужчинами в чёрной форме. Мужчины посмотрели на значок, показали на одну из актрис и открыли ограждения, Морис жестом подозвал к себе Глорию. Актёры ушли за сцену. Морис с Глорией направились в сторону гримёрок.

– Ты узнал, кто такая эта Мэри Гринвич?

– Да, блондинка в джинсах и зелёном топике.

– О, она мне больше всех понравилась.

– Почему я не удивлён?

Блондинка в зелёном топике стояла возле двери в гримёрную, она говорила о чём-то с другим актёром, с тем, с которым обнималась в последней сцене. «Позвони мне», – крикнул он. Она ответила согласием и открыла дверь.

– Подождите, – догнал её Морис, – нужно поговорить.

– Я не даю сегодня автографов, – сказала она.

– А я и не фанат, – сказал Морис, показав значок. – Детектив Бенджамин Морис, отдел убийств.

– Глория Гарсиа, тоже детектив, – подбежала Глория.

Они зашли в гримёрную, Мэри закрыла дверь.

– Ну, и что вам нужно, – спросила она, снимая топ, не стесняясь никого, – опять нашли кого-то с передозировкой? И при чём тут я?

– Простите, мисс?

– К нам постоянно кто-то приходит, кто-то из вас.

– Из нас, мисс?

– Конечно, узнают, с кем мы снимались сто лет назад, а потом приходят, – она надела свитер, – и допрашивают. А я знаю, где кто был? Я сама по себе.

– Я понимаю, мисс, но, боюсь, нам не обойтись без вашей помощи.

– Естественно, – сказала Мэри.

«Вот ведь стерва», – подумала Глория.

– У нас есть награда, – начала Глория, – лейтенант, покажите актрисе награду. Вот эта статуэтка. Мы знаем, что в две тысячи втором вы могли получить такую, мы знаем, что вы были номинированы. Это вы получили эту награду?

– Я? За роль второго плана? Нет, это не моя награда. – Мэри рассмотрела статуэтку и вернула её обратно Морису. – Я получила статуэтку за главную роль.

– Тогда вы должны знать, кто получил эту статуэтку?

– А сами вы узнать не можете?

– Мы этим и занимаемся, мисс.

– Эту награду получила Эмма Клетчер.

– Эмма Клетчер? Вы общаетесь, вы знаете, где она?

– Не общаемся. Уже восемь лет как.

– А где она живёт или работает?

Мэри Гринвич порылась на туалетном столике, нашла салфетку с отпечатком собственных губ, написала на ней адрес Эммы и отдала Морису.

– Она сейчас дома, мисс?

– Она всегда дома, она всегда на одном месте.

– Спасибо, мисс. А имя Кларк Стюарт вам ни о чём не говорит?

– Ни о чём. Разве я недостаточно помогла вам, детектив?

– Достаточно, мисс.

«Вот ведь тварь высокомерная», – хотела было сказать Глория, но её вовремя увели.

Чарли Беккер слишком долго смотрел в потолок, в белый потолок с жёлтыми разводами. Эти следы были как круги на воде, каждый круг исходил из одной точки, один разрыв водной глади, одно её колебание давало несколько подобных друг другу рисунков.

Слишком долго Чарли всматривался в люстру, стеклянные плафоны, потолочные карнизы, в серые крашеные стены, врезающиеся в них. Он боялся повернуть голову, боялся увидеть комнату, ту же комнату, в которой он был вчера. Вчера, в десять утра он вышел от Саманты Стюарт, вернулся в дом, снял комбинезон, натянул брюки, заправил в них рубашку, надел пиджак, другие пиджаки и рубашки, а также комбинезон сложил в чемодан и уехал на своём «Мерседесе» из города, по Филдстон-роуд. Мимо парков и зелёных аллей, мимо школ и домов, мимо церквей и синагог, по Хенри Хадсон парквей. Пистолет он выбросил в реку у красного маяка. Пересёк мост Вашингтон, добрался до центрального аэропорта, купил билет, прождал два часа и улетел в Сиэтл. В самолёте он принял снотворное и стакан воды из рук молодого стюарда азиатской наружности, он ещё успел услышать: «Приятного полёта, сэр» – и заснул, а после проснулся… Вот здесь. Почему он здесь? Чарли повернул голову: те же стены, то же окно, из которого он вчера наблюдал за домом Саманты Стюарт, и пистолет, чёртов пистолет лежал на тумбе! Он же выбросил его в реку, он избавился от него вчера…

Если оно было – вчера.

Чарли сел на кровать и обхватил больную голову, нещадно стучало в висках. Давило в голове, боль отдавала в затылок.

«Всё понятно, всё приснилось, – подумал он, – никакого убийства не было, ещё не было». Чарли поспешно встал и направился к двери в трусах, никогда раньше он не выходил на улицу в трусах. Надо бы одеться, думал он, стоя у входной двери. Чарли вернулся в спальню, натянул брюки и наспех застегнул рубашку. Он перепутал пуговицы, никогда он ещё не путал пуговицы. Сначала пуговицы, а потом что? Жертвы? Беккер испугался собственной растерянности. Он расстегнул все пуговицы и застегнул их снова, и снова одна осталась не у дел. Чарли скрипнул челюстью или зубами, он и сам не понял, что такое отчаянное скрипело у него во рту, его лицо невольно перекосило, его перекосило недовольство собой, своей несобранностью, истеричностью, суетливостью. До этого дня он всегда был собран.