Лидия Русланова. Душа-певица - Сергей Михеенков

Грампластинки через нарядные раструбы граммофонов разносили голоса модных в ту пору певцов Дмитрия Богемского[7], Владимира Сабинина[8], Юрия Морфесси[9], Надежды Плевицкой, Марии Эмской[10]. На концертах патриотических песен уже не пели. Но из граммофонов ещё лилось:

Шли дни, и Лидия стала замечать женским сердцем, что её «сероглазый рыцарь» стал холоден и неприветлив. Часто тосковал. Вначале она связывала это с тем, что происходило вокруг. В городке, где они тогда снимали комнату, было пока тихо. Но возле железнодорожного пути и на вокзале часто находили офицеров, исколотых штыками с прибитыми к плечам погонами, с разрубленными головами и изуродованными лицами. Вскоре заметила, что муж стал захаживать к молоденькой цыганке, жившей на соседней улице. У неё часто собирались шумные компании, много бывших офицеров, которые маялись от безделья, играли в карты и прокучивали последнее, что имели, бранили большевиков и, казалось, совершенно не задумывались о том, что будет завтра.

Попыталась остановить мужа женским упрёком, но тот вспылил. А в один из дней исчез. Вернувшись с базара, Лидия не обнаружила в кроватке и сына. Кинулась на соседнюю улицу. Но цыганки и след простыл.

Соседи и те, кто знал Виталия Николаевича и его тоску, сказали, что его погубили доверчивость и любовь к кутежам, к весёлой жизни, что слишком часто он заглядывал в пропасть, так что пропасть стала глядеть в него… Что вроде бы растратил какие-то казённые деньги. То ли в карты проиграл, то ли — на цыганку свою роковую.

Пометалась, поплакала, погоревала, вспомнила маму, бабушку, тятю да и запела. Вначале это были надрывный стон и всхлипы без слов, но уже в них, в этих звуках, не было хаоса, а была мелодия, пока ещё без слов. А потом потекли и слова:

Почему она запела об иве, плача и рыдая о своей горькой судьбе? В народном сознании ива — дерево печали, но гибкость её ветвей помогает пережить любую непогодь и бурю, припасть, прижаться к земле, а потом, когда снег растает, подняться, расправить свои ветви, устремить их к небу и солнцу.

Но пока ива клонилась, билась ветвями оземь, стонала, прибитая внезапно налетевшей бурей…

Тихо отворилась дверь, на пороге появилась хозяйка. Стояла и слушала, как стенала её жиличка. Она всё уже знала. Дослушала Лидино пение-стон и сказала, горестно покачав головой:

— У кого душа песней увита, у того судьба слезами улита…

Делать нечего, надо как-то жить дальше. Лида смирилась со своей разнесчастной долей. Приняла минувшее счастье, как сон. Но забыть не забыла. Всю жизнь она ждала своего сына. Искала среди раненых в поездах и на вокзалах, высматривала в колоннах, идущих на смерть, — не мелькнёт ли где родное лицо. И хотя сына у неё отняли младенцем, была уверена, что, если встретится он ей, она сразу же узнает его.

Нет, не встретился.

И Авдея с Юлией тоже не нашла.

Виталий Николаевич Степанов, по всей вероятности, уехал вместе с цыганкой-разлучницей на Дон. Там собиралась белая кость уходящей России. Как написала, обречённо тоскуя, Марина Цветаева:

Уехал, умчался офицерик. И сыночка увёз. Посчастливилось ли ему остаться в живых и потом благополучно бежать куда-нибудь в Константинополь или в Югославию, неизвестно. Может, зарыт где-нибудь в степи «под курганом, поросшим бурьяном…».

Лидия зла на своего «офицерика» не держала. Любила его безмерно. Так, как потом, казалось, не полюбит уже никого. И не любила. Пока не встретила другого «офицерика», уже постаревшего, прожившего полжизни с другой. Но эта песня ещё впереди… А о сбежавшем думала без злобы, с жалостью: пусть Господь его охранит и сыночка моего, может, ещё одумается, вернётся…

Не вернулся.

Русланова никогда не произносила имени своего сына. Так и кануло оно вместе с её печалью и любовью.

У этой истории есть, впрочем, и другая версия: «офицерик» погиб под Вольском в бою, когда отряд полковника Махина[11] прорывался к Самаре. А сын умер при родах. Не знаю почему, но верить в неё, особенно в то, что касается сына, не хочется. Говорят, что и фамилия — Русланова — у неё появилась после событий под Вольском и Самарой. И другое имя — Лидия — тоже. Потому что в семье тётки и другая родня её продолжали звать Панькой.