Приговоренная. За стакан воды - Анн-Изабель Толле

Я вспомнила слова священника: «Помолимся за этого человека, чтобы ему хватило сил бороться за благое дело». Невозможно было поверить в то, что я сейчас сижу напротив него.

Батти смотрел по-доброму и, казалось, жил в довольстве: у него были округлые щеки, ухоженные усы и впечатляющая шевелюра — тщательно расчесанные густые черные волосы блестели, будто дорогой шелк. Я видела подобное впервые…

— Как ты себя чувствуешь? — спросил министр со всей возможной предупредительностью.

— Не очень хорошо, вы же знаете, — пробормотала я. — Я невиновна, а вчера меня приговорили к повешению.

— Да, знаю. Поэтому и пришел сюда. Перед тем как зайти, я поговорил с твоим адвокатом. Он собирается опротестовать это решение. Это значит, что твое дело рассмотрят снова, но на этот раз в Верховном суде Лахора. Там не будет давления со стороны толпы или муллы. Знаешь, тебе стоит поверить в правосудие. Тебя освободят, я уверен.

Несмотря на эти утешительные слова, я подумала о своей семье, боясь, как бы с ними что-нибудь не случилось. Министр заметил мои сомнения и коротко кивнул, показывая, что можно говорить.

— Я очень боюсь за свою семью. Они тоже в опасности. Им давно пришлось уехать из нашей деревни, а с тех пор, как меня арестовали, муж не может работать. Сейчас они скрываются у родственников, в Динге, но муж говорит, что скоро им нужно будет уезжать и оттуда, потому что становится неспокойно: им уже угрожали.

Министр посмотрел мне в глаза и произнес:

— Не стоит волноваться. Я позабочусь о твоей семье. Они на некоторое время переедут ко мне в Исламабад, пока в Лахоре не найдутся люди, достойные доверия. Так семье будет легче навещать тебя.

Я застыла от изумления, глядя на министра, приехавшего из столицы только для того, чтобы увидеться со мной, простой крестьянкой, которая никогда не ходила в школу.

— У тебя есть какие-нибудь пожелания? — спросил министр, вставая со стула.

Я не решилась ответить, что мне не хватает чистой и сухой одежды. Такое не говорят министрам, хотя я действительно в этом нуждалась.

Когда на улице шел дождь, он шел и в моей камере тоже. Одеяло и вся одежда промокали, пачкались, по ночам я мерзла, но охранники не хотели заделывать дыры в крыше — им было весело смотреть, как вода просачивается в камеру.

Начальник тюрьмы и Калил вернулись в кабинет. Шабаз Батти мягко положил ладонь мне на голову и сказал, что я должна верить и что скоро он попросит президента Пакистана помиловать меня, чтобы я вышла на свободу сразу, не дожидаясь нового суда. Я поблагодарила его снова и обещала молиться за него.

Обратно в камеру я снова шла с Калилом, прикованная к нему.

Он молчал всю дорогу, будто обидевшись, что такой важный человек пришел ко мне, договорившись с начальником тюрьмы.

В камере у меня наконец-то отлегло от сердца, и я возблагодарила Господа и Деву Марию за их доброту.

Я вспоминала, о чем говорил министр. Все произошло так быстро! Он растопил мое заледеневшее сердце. Теперь я знала, что моя семья в надежных руках. После нашей встречи мне стало так хорошо, даже весело, что я стала кружиться по камере, а вместе со мной и большая черная муха, которая, казалось, тоже хотела порадоваться за меня.

Несколько раз я повторила новые для меня слова «президентское помилование», чтобы не забыть их никогда. Всего два слова, которые могут спасти меня и вернуть к прошлой жизни. Отныне моя жизнь была в руках президента Пакистана, Асифа Али Зардари. Я знаю, как его зовут, ведь он глава нашего государства, но у меня нет своего мнения о нем.

Я необразованна, поэтому не разбираюсь в политике. Все, что я знаю, я выхватывала там и сям, из разговоров отца и дяди о президенте, когда они видели его на листовках или плакатах. Женщины моего положения в обществе не задают вопросов и не вмешиваются в подобные разговоры. Только тогда я осознала, как досадно, что мужчины считают, будто женщинам не нужно знать о таких вещах. Но ведь мы все живем по одним и тем же законам. Как бы то ни было, я почти ничего не знала об этом влиятельнейшем человеке, в руках которого оказалась моя жизнь, и не понимала, правда ли то, что говорил о нем отец. Но я старалась не думать об этом и просто надеяться, что он дарует помилование, сжалившись надо мной.

Вечером я заснула моментально. Прошедшие два дня совершенно вымотали меня. К счастью, в ту ночь не было дождя, и я смогла выспаться, не просыпаясь от стука капель и шума воды, превращавшей мою жалкую камеру в грязную яму.

Встав утром, я первым делом вспомнила обо всех хороших новостях, которые услышала накануне, и поздравила себя с тем, что за меня подадут прошение о президентском помиловании.

Наступило время завтрака. Я услышала скрип колес тележки в коридоре, звук открывающихся и закрывающихся дверей соседних камер — много раз, ведь их тут около двадцати. Эти звуки мне стали хорошо знакомы, они сопровождали меня уже семнадцать месяцев — по словам министра, который их сосчитал.

Я тихонько повторила слова «президентское помилование».

Хочется верить. И я верю.

В то утро у меня возникло странное ощущение, будто я держала в руках чашку с горячим чаем и хотела чихнуть. Наступило 24 декабря, и я не знала, радоваться мне или печалиться. На моем языке Рождество звучит как «вада дин», что означает «великий день». Но когда я оглядела свою камеру, полную моих испражнений, потому что Зенобия не приходила уже целую вечность, мне стало трудно назвать этот день «великим». Вокруг была только грязь и мерзкий запах. Я была заперта, не могла выйти, и мне хотелось разбить стены, разбить все вокруг ради глотка свежего воздуха. Рождество мне придется встретить в полном одиночестве.

Господь всемогущий, освободи меня из рабства, дай мне сил вынести этот день, который должен был быть так прекрасен, помоги перенести разлуку с семьей и Божьим домом, где я так любила праздновать рождение Христа, Твоего сына. Молю Тебя, Господи, сжалься надо мной и дай силы вынести весь ужас моего положения.

В тот день мне хотелось, чтобы у меня был хотя бы маленький крестик или четки, и я могла бы отпраздновать рождение Иисуса. Но я чувствовала себя голой, лишенной даже этой малости.

Я решила молиться весь день, надеясь, что Господь не будет глух ко мне и услышит даже со дна этой ямы о том, что я хотела бы оказаться на свободе, как и все христиане мира, чтобы отпраздновать Рождество.

Лежа на койке, широко раскрыв глаза, я рассматривала трещины в потолке. Я положила руку на живот, который стал плоским как доска. Желудок сжался, бедра ввалились, руки почти исчезли, а глядя на ладони можно было подумать, что я уже мертва. Мне хотелось заплакать, но в тот день у меня не было слез. Хотелось выть, но не было голоса. Слабое дыхание позволяло мне лишь сохранять остатки жизни. Хотелось рвать на себе волосы, но они мне слишком дороги. Здесь я научилась умирать, оставаясь живой.