Чужая игра - Виталий Гладкий

Что это за предприятие? Знать бы…

Да ладно тебе… Все равно из этого зверинца так просто не сбежишь. А значит, придется какое-то время идти на поводу у Абросимова. Куда денешься…

Впрочем, выход у человека всегда есть. А тем более у того, кто уже был за гранью. Страшно умирать только первый раз.

— Вы прекрасно подготовлены как физически, так и психологически, — между тем продолжал Абросимов. — Это вы доказали тем, что напрочь проигнорировали звуковой генератор. Чем здорово удивили наших психологов-аналитиков.

— Каким образом?

— После обработки звуком на таких частотах человек может продержаться не более недели. В лучшем случае.

— А в худшем?

— Сходит с ума на четвертый день. Сначала наступает бессонница, затем расстройство зрения и речи, потом появляются слуховые галлюцинации, переходящие в зрительные. Своеобразная белая горячка. Как у законченных алкоголиков. Но вот только выйти из нее очень трудно, а часто — и невозможно.

— Нет.

— Что — нет?

— Я отказываюсь. Вы мне все осточертели. — В груди начал ворочаться, просыпаясь, кровожадный зверь. — Осточертели! Красные и белые, правые и неправые, мафиози и демократы… Все! Или кончайте меня, или…

— Или отпустите к семье. Так?

— Допустим. Я ведь на вас работал. И наверное, честно.

— Да, работали. И претензий к вам нет. Ну и что с того?

— У меня амнезия. Я ничего не помню. Ничего!

— Мы вас вылечим.

— Зачем я вам нужен?!

— В свое время узнаете. Вы не просто нам нужны, а очень нужны.

— Я очень сомневаюсь, что смогу быть вам полезен. Я никто, ничто, и звать меня никак. Вы сами говорили, что я фантом. Христа ради, отпустите меня — и я исчезну для всех навсегда.

— Не могу. И не хочу, — жестко отрезал Абросимов.

— Почему?!

— Я не имею права сорвать важную операцию только потому, что поддался сентиментальному порыву. Говорю сейчас абсолютно честно. Не могу! Не имею права.

— Тогда о чем дальше говорить…

Я пожал плечами и встал. После минутного взрыва эмоций в моей душе вновь образовалась звенящая пустота. А пошло оно все!..

— Здесь шлепнете или куда отведете?

— Садитесь! Садитесь и не умничайте, Карасев! Может, вам неизвестно, что в ГРУ тупых не держат?

— Да? — Я скептически ухмыльнулся.

Абросимов сделал вид, что не понял моего сарказма.

— Мало того, — продолжил он, — чтобы попасть в нашу контору, нужно пройти жесточайший отбор. Да, мы разные по личным качествам, характерам, устремлениям, среди нас есть очень неприятные типы, но вот что касается профессионализма — этого у нас не отнять.

— А какое я имею отношение к вашему «профессионализму»?

— Самое непосредственное. Вы, наверное, отметили, как быстро и полно было собрано на вас досье.

— Чего проще, — буркнул я. — Вы можете сейчас лепить мне все, что угодно. Я как чистый лист бумаги — что вы на нем напишете, то можно считать правдой. Только это совсем не так.

— С вашим утверждением можно спорить, но это не все. У меня для вас есть еще и сюрприз. И пока вы с ним не познакомитесь, не нужно принимать окончательное решение — быть или не быть. Игры, в которые мы играем, весьма серьезны, а ставки в них настолько высоки, что вам даже трудно представить.

— Плевать мне на ставки! И на ваш сюрприз.

— Напрасно. Все равно вам придется на него посмотреть. Поверьте, вы не разочаруетесь…

Что он задумал?

В словах Абросимова был какой-то интригующий подтекст. Полковник меня и впрямь заинтересовал.

Я сидел перед ними и просчитывал обстановку. И в душе смеялся над их хваленым «профессионализмом».

Если бы только Абросимов знал, что, несмотря на мои наручники, вооруженных автоматами десантников за дверью, пистолет и мышцы Ливенцова, они все при моем желании потенциальные мертвецы.

Меня так и подмывало сбросить стальные браслеты, отобрать у Ливенцова его козырную пушку и сделать из нее металлолом.

Но я немедленно подавил в себе этот совершенно неожиданный для меня мальчишеский порыв.

Во вражеском окружении боец хэсюэ-гун никогда не станет демонстрировать свои возможности из-за тщеславия. Только глупец выворачивает карманы с деньгами перед публикой, где может оказаться искусный вор…

Из комнаты я вышел уже без наручников.

Меня сопровождали только Абросимов и Ливенцов. Едва я оказался на улице, как к нам подкатил невзрачный «уазик».

Бросив быстрый взгляд по сторонам, я только утвердился во мнении, что сбежать отсюда трудно. Чтобы не сказать — невозможно.

Мы находились в тюремном дворе, окруженном каменным забором в два человеческих роста с «колючкой» поверху.

Две сторожевые вышки торчали по сторонам железных раздвижных ворот, как средневековые бастионы.

А притаившиеся на них парни в десантных комбинезонах, прильнув к лазерным прицелам современных снайперских винтовок, следили за каждым моим движением.

Конечно, не привяжи Абросимов к моим ногам «гири» сюрприза, я бы не замедлил использовать даже такую, казалось, совершенно безнадежную возможность для побега.

Тем более, что солдатики целились в меня для понта, лишь исполняя приказ.

Им и в голову не могло прийти, что найдется безумец, способный отважиться на такое, с их точки зрения, совершенно безнадежное предприятие, как побег из зоны.

Перекрестный огонь с дистанции в двадцать — тридцать метров сводил его шансы к нулю. Ведь они не знали об «Алой ленте» Шивы Разрушителя…

Впрочем, расскажи им кто-нибудь о том, что «объект» в перекрестье прицела может вдруг «размножиться» на несколько близнецов, когда просто непонятно, куда целиться, они вряд ли поверили бы.

Такое нужно видеть. А лучше — никогда с этим не встречаться, чтобы не повредиться рассудком.

Я безропотно дал усадить себя в «уазик», с виду обычную таратайку, а на самом деле бронированный фургон с клеткой для заключенных и треногой с пулеметом, готовым к стрельбе.

Абросимов сел рядом с водителем, а Ливенцов устроился на откидном сиденье возле пулемета.

Мы выехали за ворота.

Мне показалось, что по обе стороны дороги — лесные заросли. Несмотря на металлические жалюзи, плотно закрывающие стекла кузова, и принудительную вентиляцию, я все равно чуял ни с чем не сравнимый запах оттаявшей после первых морозов хвои и опавших листьев, едва прикрытых снегом.

Мы ехали; и чем больше километров разматывалось под колесами «уазика», тем тревожней становилось на сердце.