В поисках мальчишеского бога - Дмитрий Ищенко

– А знаешь, на чём ты сейчас стоишь? – крикнул мне Борис.

Я испуганно начал поднимать ноги, предполагая, что наступил на какой-то мусор, и он прилип к моим подошвам, и теперь ужасный запах будет преследовать меня ближайшие полгода. Оказалось, нет. Поэт мыслил не столь приземлённо.

– Эти камни называются строматолитами. Три-четыре миллиарда лет назад они были водорослями и создали атмосферу Земли – ту, которой мы дышим сейчас. По крайней мере, так учёные говорят. Я об этом в книжке читал. Такие сине-зелёные водоросли… Говорят, они ещё в Австралии остались. Но те помоложе будут, им всего пара миллиардов лет… А здесь вот они, под боком, хочешь – постой на них, хочешь – погладь… Если приглядеться, в них можно даже окаменелости отыскать: ракушки, хвостики. Я пару таких нашёл, на полке стоят, потом покажу…

Пока Борис говорил, я с воодушевлением разглядывал камни, торчащие из воды. Ничего себе, столько миллиардов лет, а они как новенькие! И так просто лежат под ногами! Вот уж точно: никогда не знаешь, на что наступишь – то ли на помойку, то ли на реликтовые ископаемые! Что за жизнь?!

Глядя издали, я никогда не задумывался, а из чего, собственно, сделан маяк. Он казался чем-то единым – рукотворным факелом с идеальными пропорциями, напоминавшими греческие колонны. Надо было подойти ближе, чтобы выяснить: в основе его – обычные бетонные блоки, которые тоже, оказывается, могут быть красивыми. Всё зависит от того, что из них построить.

Даже в белёсой пелене тумана маяк выделялся на фоне скупых на краски сопок ярко-алыми и белыми полосами во всю высоту башни. А вот внутри никто и не собирался прятать серый бетонный цвет. Не до красивостей тут.

Я сам напросился к хозяину маяка в гости, встретившись с ним в посёлке, у геологов.

– Можно посмотреть? – спросил я и почувствовал, что покраснел, застеснявшись.

Смотрителя звали Дмитрий Григорьевич. Он улыбнулся:

– Конечно, можно…

И вот теперь мы поднимались вверх по железной лестнице. Если не знаешь, что идёшь внутри маяка, ни за что не догадаешься: обычная арматура, кое-где покрашенная, но в основном нет. Шаг за шагом, пролёт за пролётом. И лишь гулкое эхо вторит шагам.

Смотритель маяка провёл меня на самый верх, на площадку рядом с линзой. Я всё надеялся увидеть, как она работает. Для меня это было чем-то само собой разумеющимся, что маяк должен светить всегда. Но оказалось, что летом маяк выключен и запустить его по своему желанию никто не имеет права. В сезон белых ночей маяку дают отдохнуть.

Дмитрий Григорьевич облокотился на ограду, которая окружала круговую обзорную зону. Я встал рядом.

– Смотри, – он показал рукой вправо, – вон там находилась старая башня. Её больше ста лет назад построили. Долго работала. Потом заменили… А вон там дома старые стояли, ещё в девятнадцатом веке… Я в архивах смотрел. Народ тут коров держал, свиней – не смотри, что Арктика! Аккуратно всё было, снимки сохранились. И свадьбы играли, и детей рожали, и рыбу ловили… И счастливы были. Может, потому что землю эту любили. Не на словах, а на деле. Заботились о ней. Да только давно это было. И вот теперь земля без любви. Ей от этого плохо. А людям и подавно. Вон сколько тут народу спилось от безнадёги. Руки опустили… А чуть ослабишь, перестанешь барахтаться, всё – конец…

Он помолчал и добавил:

– Здесь всё очень хрупко и очень быстро проходит… Как и в большой жизни… На материке…

Мы постояли ещё минут десять и спустились вниз.

У геологов царило оживление.

– А у нас гости, – произнёс Сан Саныч в своей неизменной тельняшке. – Смотри, кто пришёл…

Рядом с ним стоял оленёнок и доверчиво брал хлеб с руки повара. Оленёнок был совсем маленьким. Я вспомнил оленя, которого уложили с бэтээра, и почувствовал, что на глаза наворачиваются слёзы.

Оленёнок совершенно не боялся людей и доверчиво тыкался мордочкой в каждого, кто приближался. Заглядывал в глаза, словно пытаясь разглядеть в них что-то. Он доверял людям, в отличие от взрослых зверей, которые в любой момент готовы сорваться с места и убежать прочь.

– А можно мне? – попросил я. – Покормить.

– Сейчас хлеба принесу. Только что испёк, – кивнул здоровяк.

Он быстро сходил в столовую и принёс душистую буханку чёрного хлеба.

А потом я долго стоял с оленёнком. Он брал с моей ладони мякиш, который я отламывал от буханки с масляной чёрной корочкой. Кусок ему – кусок мне. Он слизывал хлеб с ладони тёплым языком, слюнявил мою руку и чуть щекотал её.

У полуострова были разные берега. Совсем непохожие. Могло даже показаться, что они не имеют ничего общего. Рядом с посёлком тянулась песчаная коса. Хоть пляж устраивай, если бы не холод. Справа на смену песку приходила плоская скалистая гребёнка, тянувшаяся к воде, о которую белой пеной бился тяжёлый океан. Влево берег резко поднимался над морем, оставляя внизу узкую полоску земли.

Огромные одинокие близнецы-утёсы стояли на этой ничейной земле сами по себе. Материк их уже отпустил, но в последний момент они словно остановились перед бескрайним океаном, не решаясь сделать последний шаг, и теперь смотрели вдаль.

Когда мы с отцом впервые добрались до этих каменных исполинов, был уже вечер. Розово-красное солнце низко катилось над морем и сопками, освещая наши обветренные лица.

– Для саамов[6] эти утёсы священные… – говорил отец, и мы оба зачарованно разглядывали силуэты двух гигантов, черневшие на фоне густого синего моря, чистого голубого неба и зелёных холмов.

Мы подошли ближе. Я дотронулся ладонью до камней у основания утёсов. В лучах вечернего полярного солнца они ещё хранили остатки дневного тепла, не унесённого ветром. Подумалось, что камням надо его впитать и беречь, чтобы хватило на долгие тёмные месяцы зимы.

Вблизи стало видно, что утёсы напоминают пирог, сложенный из каменных слоёв. Казалось, ударь, и слой можно снять и взять в руку. Но это ведь камень, а не кварц. Он здесь стоит миллионы лет и простоит ещё столько же. Как говорится, срок гарантийной службы – почти вечность.

Я любил приходить к утёсам в свободное время. Сидеть на скале над ними и смотреть на море, облака и лучи солнца. Всё это постоянно менялось. То они хмурились друг на друга, и серый цвет перетекал с неба на землю. То вдруг в этом панцире непонимания проскакивал всего один луч света, вырвавшийся из облаков, и всё становилось иначе. Острым рапирным ударом он пронизывал серый страх, и уже волны разбегались по океану, унося с собой в вечность и морские глубины солнечное свечение.