Плен - Анна Немзер

Мальчик светло улыбался. Ему было плевать.

Он еще с ночи продолжал ощущать терпкий вкус, вечером этого дня он, так же улыбаясь, сказал Нике – ну что же ты, выходит, окрестила меня? Иди сюда… – и Ника сцеловывала с его губ остатки граната.

– Погоди, кккак тебя на самом деле зовут? – стремительно трезвея, спросил Сережа.

– Да ладно, Серег… – светло улыбаясь, отвечал Джан. – Какая там разница. Ты пей больше. Пей, родной, я тебе говорю – главное, есть не хочется, жить вроде можно…

Москва, 1987 год

– Жили-были две старушки. Им тогда было лет по пятьдесят. Они были одинокие-одинокие, никого у них не было. Жили они вдвоем и уже собрались помирать, а тут как раз началась первая война. Старушки подхватились и пошли на войну за любовью. От безысходности. и что ты думаешь? Пришли они на войну, сестрами милосердия устроились и тут же обе нашли себе любовь. а потом война закончилась. Дальше там паршиво было, революция началась, телеграф, телефон заняли – и старушки вернулись домой и совсем затосковали без войны. Так прошло двадцать лет – и снова война! Теперь вторая. Старушки наши прямо ожили и стали мечтать. и что ты думаешь? Прицепились к эшелону и поехали снова на войну, медсестрами. Два раза их чуть с поезда не ссадили – а они прямо намертво прицепились и не сошли. А там уже всем наплевать стало – ну старушки так старушки. Так они попали второй раз на войну, сбылась их мечта. Они даже сами так говорили: мы на войне на мужика таимся – самое оно. И что ты думаешь? Нашли второй раз себе любовь. Такая история.

Младший внук вертится в коляске и не засыпает, он слишком мал для этой истории, а старший слышал ее уже много раз. «Гель, погоди, не видишь – у него соска выпала? Стой. Вот. Куда ты ее суешь, нельзя с земли!!» Старший выхватывает у него соску и запихивает себе в карман, маленький недовольно кряхтит и дает слезу; он стоит, растерянный, не знает, что делать, улыбается; но старший все налаживает: вместо соски – обслюнявленный обломок сухаря, чуть покачать коляску, ну все, угомонился, пошли, Гелик, ты повезешь? Хочешь, я повезу? Нет? Ну ладно, давай дальше.

Гелик. Гронский плацдарм,

22 февраля 1945 года

Поэма «22 февраля», что запомнилось.

И потом он туда же присобачил песню:

Мы тихонько песню поем:

специально выбирал размер, хотя поначалу думал писать амфибрахием.

Не было никакого полусырого подвала, был штаб в Барте – усадебный дом. Мина – да, мина попала в дом, но пока все были целы. Связи не было ни с командованием, ни с соседями – никто ничего понять не мог, все сидели как квочки. Потом вдруг как обухом по голове – танки прорвались! Так, значит, готовятся люди к смерти – у Гелика вдруг разом обострился нюх, и он стал хищно тянуть носом и расщеплять запах на составляющие – огурцом немножко, сырым загородным домом, вообще сыростью, тряпками мокрыми, дождем. И тут Смаглий сказал – надо занимать круговую оборону. И они пошли.

В этом сарае вчера она, хулиганя, лизнула ствол винтовки – он чуть с ума не сошел. Потом он осторожно гладил ее по животу и бесился от тоски и ревности – не его она была, хоть ты тресни! Вроде покорная такая, нежная – но вся где-то не здесь, даже тогда! – и тогда думала явно о другом – чем-то или ком-то – он не хотел знать. Теперь там толпился народ, суетливо расхватывали винтовки, патроны, гранаты. Они тоже взяли по винтовке, по гранате в карман и пошли к околице, и вот наткнулись на полукруглый окоп вполроста – самое подходящее для круговой обороны место.

Они четыре часа сидели в этом окопе и смотрели, как через поле бегут люди. Бегут молча – даже топота не слышно – все вязнет в мокрой земле, дождь был – только дыхание, сопение. Они смотрели, смотрели… Задеревенели – с места не двинулись. А потом поле опустело, и они обезумели. Неправильно это было, неправильно. Им бы отсидеться чуть-чуть, хотя бы до темноты, а там уже продираться к Грону через село… впрочем, ну да, они думали, что село занято немцами. И все-таки они бы, наверное, так и торчали в этом окопчике, если бы не один эпизод.

Был там еще маленький пулеметчичек – сидел вместе с ними все четыре часа, страшно надоел. Гелик все думал – поцеловать ее? Одна щека у нее была в глине, а губы потрескались, покрылись корочкой, и она все время сосредоточенно дергала эту корочку, раздергала до крови – и он все хотел ей сказать: прекрати! – но вспоминал вчерашний сарай и этот ствол винтовки… и не мог ничего. Она, конечно, смелая была и… ннне смелая, а непонятно, как сказать. Раскованная? Раскрепощенная? Все не то. Но куда всем его московским девочкам до нее. Как же мешал этот пулеметчичек, зараза… Говорил и говорил, говорил и говорил. А потом, когда стало так омерзительно тихо, и затих гул, и уже никто никуда через поле со страшным сопением не несся – вот тут он перестал тарахтеть, вскочил на брустверчик, виновато развел руками (а то, может, просто равновесие ловил) и сбежал. Гелик рванулся – куда? Но Нина схватила его за руку и с силой дернула вниз. Пулемет валялся на земле. Патронов не было! И вот тут они решили бежать.

Бежали через поле, взявшись за руки, и он все время отставал, потому что сапоги… впрочем, о сапогах разговор отдельный.

…и, написав «тачал», радостно потянулся. Все-таки язык не пропьешь, язык тренировать надо, всегда, в любую минуту. Вот не мог вспомнить, написал – «делал», потом – «шил», потом все зачеркнул, написал «сапогами меня снабдил» – не то! Вышел, покурил, лизнул сахару два раза – осенило: тачал! Сапоги тачают, ну как же! И кинулся дописывать письмо: «А сапоги из дома так и не дошли, но мне достались новые: мне их, мои милые, тачал один тут прекрасный старичок…», тачал со старичком дали хорошую аллитерацию.

Это был крепенький старичок-пенек, балагур и душка, чернокудрый, когдатошний сапожник, а у нас штабной писарь. Всех сапогами обеспечил, пил, хохмил, гитарил, ничто его не брало. Так что, когда Гелик встретил его в плену, в лагерном бараке – уже совершенно седого, – он попросту не узнал его. Мало ли! Но белоголовый писарь его окликнул. Когда все ушли занимать круговую оборону, сказал он, в штабе вместе со Смаглием остались человек пять. Мы там сидели, сахар грызли – у нас головка сахару оставалась, вот мы ее кололи и грызли. Немцы к нам заглянули раз, другой, но ничего – а потом они нашли сарай с изуродованными трупами. Трупами каких-то немцев. Со следами насилия. Они потребовали выдать виновников злодеяния. Никто не признался. Тогда они расстреляли нас. В Барте русских не осталось – кроме одного капитана, его какая-то проворная мадьярка спрятала у себя, хотя как ей это удалось – шут знает…