Операция "цитадель" - Богдан Сушинский

— Мне это неизвестно, — сказал Власов.

— Исходя из доклада генерал-полковника Курта Цейтцлера во время совещания в «Бергхофе», — полистал бумаги в своей папке генерал Гелен, — к августу 1943-го на стороне вермахта сражались один полк, семьдесят восемь отдельных батальонов и сто двадцать две отдельные роты, полностью укомплектованные из русских. В более крупные соединения их до сих пор не сводили, поскольку таковы были принципы. Также известно, что на сегодняшний день около двухсот двадцати тысяч бывших советских солдат числятся добровольцами-помощниками при германских артиллерийских частях, из расчета четыре-пять помощников на одного германского артиллериста, и еще порядка шестидесяти тысяч русских служат в различных охранных ротах и командах.

— Эти сведения взяты из доклада начальника Генштаба? — недоверчиво уточнил Гиммлер.

— Так точно, господин рейхсфюрер.

— Тогда можно считать, что костяк армии у нас уже есть.

— К этому следует добавить сорок семь тысяч добровольцев, которые без охраны трудятся на железной дороге[16], — добавил Гелен. — Пока это все.

В кабинете воцарилось какое-то приподнятое молчание. Папка Гелена оказала неоценимую услугу всем присутствующим.

— По-моему, самое время вернуться к нашему вопросу о возможной численности дивизий Русской освободительной армии, — нарушил это молчание Власов. — Все те сотни рот и батальонов, о которых начальник Генштаба докладывал фюреру, убеждают нас в достаточной эффективности использования русских солдат. Можно представить себе, насколько увеличится численность моих войск, когда будет объявлено о создании полноценной Русской освободительной армии.

Узнав о столь огромной численности бывших советских военнослужащих, пребывающих сейчас в составе вермахта, охранных отрядов и команд добровольцев, бывший любимец Сталина явно воспрял духом. Теперь он вел себя так, словно это он сам привел за собой сотни тысяч русских на помощь вермахту, словно это его идеи привели всех этих пленных, перебежчиков и добровольцев с оккупированных территорий в стан вчерашних врагов.

— Думаю, что речь должна идти о не менее чем десяти полнокровных, по военным дивизионным штатам укомплектованных русских освободительных дивизиях.

— Десять дивизий?! — Власов сорвал с переносицы очки, нервно протер их грубоватыми, почерневшими за время пребывания в концлагерях пальцами и, снова водрузив на их нос, победно осмотрел Гелена и Скорцени. Как будто до сих пор они выступали против формирования этих частей.

— Поздравляю, — кротко засвидетельствовал свое почтение Гелен. — Десять полнокровных дивизий — это уже действительно армия.

— Но из этого не следует, что мы должны оголить многие части вермахта, изымая из их штатов всех русских добровольцев. В этом смысле вы можете рассчитывать лишь на определенную часть военнослужащих, причем в основном на офицеров. Пополняться придется за счет лагерей военнопленных, новых перебежчиков и так далее.

Однако никакого внимания его предостережению Власов не придал. Он все еще пребывал в состоянии эйфории.

— Признаться… — благоговейно остановил он свой взгляд на Гиммлере. — Русская армия такой численностью! В боевом содружестве с частями вермахта…

— Но ее еще нужно создать, — заметил теперь уже Гелен. — А это не так просто. Во всяком случае, значительно труднее, чем в сорок втором году, когда наша пропаганда на Восточном фронте могла быть значительно убедительнее.

— Да, это будет непросто, — резко отреагировал Гиммлер, недовольно покосившись на Гелена.

Тот не должен был развеивать эйфорию русского генерала по поводу очередной щедрости рейхсфюрера, и уж тем более — вспоминать о сорок втором, который стал годом сдачи Власова в плен.

— Конечно же, создавать РОА в те времена было бы значительно легче, — согласился будущий командующий РОА с доводами Гелена. — Ведь тогда большевики терпели поражение за поражением.

— Но и теперь еще не все потеряно, — заверил его Гиммлер. — Именно поэтому мы будем содействовать вашим встречам, генерал, с Герингом, Геббельсом, Риббентропом. И особенно — с министром по делам восточных территорий господином Розенбергом.

— С господином Розенбергом отношения у меня складываются не совсем удачно, — признал Власов.

Гиммлер удивленно взглянул сначала на него, затем на Гелена. Для него это было новостью. Во всяком случае, стало ясно, что с нюансами этого конфликта он не ознакомлен.

— Прежде всего вы, господин Власов, имеете в виду то обстоятельство, — вновь пришел на помощь рейхсфюреру генерал Гелен, — что господин министр не дал вам возможности обратиться к военнопленным и русскому населению по обе стороны фронта с призывом вашего так называемого Смоленского освободительного комитета?

— В том числе — и это.

— Вот в чем дело! — оживился Гиммлер. — Да-да, вспоминаю. Розенберг был решительным противником такого обращения. Хотя теперь мы с вами понимаем, что своевременное появление такого призыва, пропагандистская шумиха вокруг него могли бы оказать достаточно сильное влияние на умонастроения ваших земляков. Но ведь мы поняли это только теперь, — впервые улыбнулся рейхсфюрер. — Можно лишь сожалеть, что ваш прибалтийский земляк Альфред, по-вашему, если не ошибаюсь, Альфред Вольдемарович Розенберг, оказался в данном вопросе слишком недальновидным. Хотя кое-кто склонен считать его одним из весьма дальновидных теоретиков национал-социализма. Особенно глубокими кажутся им — да и мне тоже — выводы о еврейской сущности большевизма.

— Ну, что уж было, то было, — примирительно молвил Власов. — Думаю, теперь господин министр изменит свое отношение к русскому движению.

— Пообещайте господину Розенбергу, — неожиданно вмешался в их разговор Отто Скорцени, — что после захвата, то есть я имел в виду освобождения, Москвы, вы позволите ему построить в самом ее центре, рядом с Кремлем, огромный крематорий, проект которого у него уже создан. Розенберг будет счастлив.

Все понимающе заулыбались. Даже Власов уже знал, что во времена революции в России студент Рижского университета, несостоявшийся архитектор Альфред Розенберг, переехавший в годы Первой мировой в Москву, трудился там над проектом грандиозного крематория[17].

Когда Власову стало известно об этих стараниях «латышско-германского полуеврея» Розенберга, он был потрясен философской заумью судьбы этого человека. Он живо представил себе, как в холодной и голодной, разоренной революцией и Гражданской войной Москве сидит себе некий, люто ненавидящий все славянское, человечек и корпит над диковинным по тем временам сооружением — крематорием. Как, читая сообщения в газетах о колоссальных потерях на фронтах Гражданской войны, а также о гибели от голода, тифа, туберкулеза и прочих болезней в Москве и на ее окраинах, Розенберг возбужденно потирал руки, все больше убеждаясь в полезности его «гросс-крематория для русских». Ведь с каждым днем «крематорного материала» становилось все больше и больше. И как, спустя много лет, этот же человек пытался превратить в сплошной крематорий всю Славянию.