Тайные ходы Венисаны - Линор Горалик

– Надевай, – говорит она.

В комбинезоне Агата утопает, как в громадном бесформенном мешке.

– Хорошо, – удовлетворенно говорит монахиня. – Нечего людей смущать. Теперь ешь.

– Спасибо, – тихо говорит Агата, чувствуя, как рот наполняется слюной. – Простите, что я…

– А теперь слушай меня внимательно, – перебивает ее монахиня и смотрит на Агату так, что у той почти пропадает аппетит. – Уж не знаю, зачем тебя родители сюда притащили и как ты от них сбежала, да только делать тебе тут нечего. Сейчас ты обходишь мой дом, выходишь на аллею с Могилами Чемпионов, идешь по ней прямо, никуда не сворачивая, и попадаешь прямо к лестнице, ведущей на первый этаж. Старой, крутой, узкой лестнице на первый этаж, прямо сквозь второй, не останавливаясь. Что, не знала? Незачем ребенку об этом знать, спустишься – и забудь. Это для нас лестница, не для вас. Давай, уходи, – говорит монахиня, внезапно потеряв к Агате всякий интерес. – На четвертый этаж не переходят. На четвертый этаж возносятся. Да только у тебя кишка тонка.

И дверь кельи захлопывается перед самым носом Агаты.

У Агаты горит рот – раньше она никогда не пробовала спеццио, хотя мама и папа пару раз приносили «макариев хлеб» с похорон и клали его за окно – для нищих, как и положено; вдруг Агата понимает, что теперь и она вроде как нищая, и от этой мысли ей делается жутко. «Ты можешь пойти домой, – издевательски говорит Агате внутренний голос. – Всех-то дел – явиться домой ни с чем, к родителям, которые еле терпят друг друга. И Торсон, конечно, пожмет плечами, а Мелисса будет хихикать и делать вид, что ей очень-очень тебя жалко, – зато у нее появится десять новых ужасных сказочек про Одну Девочку, которая пыталась добраться до пятого этажа и только опозорилась, а Торсон будет слушать эти сказочки и понимающе улыбаться…» При этой мысли Агату бросает в жар. Ну уж нет, нет, нет, она доберется до Азувима, даже если по дороге ей придется своими руками передушить всех мамми и паппи на свете. Вот только сил у нее совсем мало – ей бы съесть еще хоть что-нибудь. Запах «мадленок» продолжает преследовать ее и сводить с ума, но как Агата ни старается, ей не удается понять, откуда он идет, – он словно бы стоит надо всем кладбищем сразу. Агата наклоняется и старательно обнюхивает гибкий стебель «макариева куста»: нет, вроде бы пахнет не он, но нос Агаты сразу становится липким, а на земле под стеблем обнаруживается несколько крупных и тугих зеленых шариков. Вот почему куст кажется знакомым Агате – такой рос в колледжии на подоконнике у майстера Шоллера, и он часто на уроках катал в пальцах тугие зеленые шарики: кажется, такие кусты иногда сажают дома те, у кого недавно кто-то умер, – приносят с кладбища отростки, а потом из таких больших, прозрачных зеленых семян, если дать им прорасти, появляются новые усики. Агате кажется, что на вкус они должны быть ничего, приятными, но попробовать ей страшно: во-первых, уж очень у шариков ядовитый цвет, а во-вторых, она припоминает, что «макариевыми слезами», кажется, питаются души на пути вверх, к шестому этажу, и ей делается не по себе. Агата подносит одну «макариеву слезу» к глазам, прищуривается, смотрит сквозь нее на свет – и внезапно ей делается очень тревожно: сам воздух словно зеленеет, и это напоминает Агате…

Напоминает… Венисальт – вот что это напоминает. Венисальт, куда попадают только преступники. Или очень плохие люди.

По крайней мере, так было до войны. А во время войны…

Нет, Агата не будет думать про Венисальт, и смотреть в дурацкий шарик она не будет. Изо всех сил Агата швыряет шарик в кудрявые заросли – и вдруг слышит громкий возмущенный писк. Круглые злые глазки глядят на Агату, Агата вскакивает на ноги и отпрыгивает подальше от свежей могилы: крыса! И еще одна, и еще! Видимо, их привлекли крошки Агатиного спеццио, но Агате сейчас не до жалости к бедным голодным зверюшкам: Агата ужасно боится и крыс, и мышей, и даже в лавку слепого Лорио ходит с некоторой опаской теперь, когда бедный Марсон стал чучелом и из-под нижних полок время от времени доносится попискивание. А вот крысы, кажется, совсем не боятся Агаты: одна, самая бойкая, явно намерена добраться до хлебных крошек, рассыпанных там, где Агата только что сидела. Крыса делает несколько маленьких шажков вперед и настороженно смотрит на Агату. Испуганная Агата делает большой шаг назад и роняет большой кусок спеццио. Крыса делает еще несколько быстрых шажков вперед. Агата отскакивает. Крыса перебирает лапками – раз-раз, раз-раз, – вот она уже почти у Агатиных ног. Агата резко отбегает, крупная «макариева слеза» попадает прямо под каблук ее ботинка, Агата машет руками, пытаясь не упасть, и в следующую секунду с размаху плюхается лицом вниз – прямо в заросли липких кустов.

Вдруг сладкий лимонный запах становится таким сильным, что Агате кажется, будто у нее действительно полный рот «мадленок»: прямо перед ее носом из земли выбивается тонкая струйка черного воздуха с мелкими золотыми блестками – сладкого, орехового, ванильного, – такая тугая, что случайно упавшая сверху «макариева слеза» пляшет на этой струйке, как маленький зеленый мячик на струе большого фонтана. Это очень, очень странное зрелище, но голодной Агате так хочется немножко подышать вкусным лимонным воздухом, что она забывает и об осторожности, и о крысах. Агата дышит все глубже и глубже – и с каждым вдохом чувствует себя все сильнее и сильнее. Вон какие у нее, у Агаты, сильные руки – жилистые, широкие, мужские руки с темными волосками, и из-под закатанных рукавов папиной любимой рубашки, синей, расшитой маленькими белыми габо, видны два браслета: один узорчатый, обручальный, а второй простенький, сплетенный Агатой из цветных ниточек, когда она была совсем еще малышкой. Агата смотрит вниз – джинсы на ней тоже папины, и ботинки папины, большие, тяжелые, но ей совсем не тяжело быстро ходить в них из стороны в сторону по кухне их дома, ходить туда-сюда, туда-сюда, потому что стоять на месте совершенно невозможно из-за тревоги и злости, – сейчас, вот сейчас в кухню войдет мама, и можно будет сказать ей все, все: и что нельзя, нельзя, нельзя было целовать бедного милитатто Оррена, и что нечестно было скрываться и быть «королевой дезертиров», пока Агату все мучили и называли «габетиссой» и ей не с кем было даже поплакать, и что теперь, когда мама вернулась, все стало только хуже, в сто раз хуже – да хоть бы она навсегда осталась в Венисальте! Может, тогда Агата сбежала бы в удивительный город Азувим с Торсоном, смогла бы убедить Торсона бежать, может… При мысли о Торсоне Агата быстро прижимает ладонь ко рту и ощущает губами холодный укол. Она отдергивает руку и видит на пальце колечко с маленькой короной – любимое колечко Мелиссы. Пальцы у нее, Агаты, теперь тоненькие-тоненькие, розовые-розовые – не пальцы, а пальчики. И брючки на ней тоже розовые, а футболка белая, чистенькая – на Мелиссе всегда все чистенькое, Мелисса умеет из всего выходить без единой пылинки на своих белых футболочках и розовых платьицах. А Торсон – Торсон выглядит подавленным: вот он стоит, большой, полный, грустный, в своей растянутой футболке, и смотрит в землю, и выглядит так, будто совсем не рад своей Мелиссе, будто его мучает что-то другое или он думает о ком-то другом. Надо поцеловать его, и все пройдет, просто поцеловать – и у него сразу исправится настроение, Агате (или Мелиссе?) так хочется поцеловать Торсона, как никогда ничего на свете не хотелось, она встает на цыпочки, тоненькими Мелиссиными пальчиками касается его лица, наклоняется вперед… И в следующую секунду кто-то совершенно безжалостно дергает ее назад, зажав ладонью рот и нос.