Хорошие деньги - Эрнст Августин

Я считал её «свечки», их было двадцать, их всегда было ровно двадцать, и только раз, когда одна «свечка» не получилась, сорвалась, госпожа Штумпе сделала дополнительную, двадцать первую.

•••

Однажды они побили дядю.

* * *

Он пришёл домой, и по нему сразу было видно, что сегодня не его день.

Он переступил порог без шляпы, с разбитым носом. Я ещё подумал: ну вот, добился своего. Что, разумеется, было бессердечно с моей стороны, ведь даже сам по себе шок — уже тяжёлая травма, я пережил это на собственной шкуре, меня и самого поколотили однажды на улице два (русских) солдата, когда я хотел пройти между ними.

Впрочем, тут же выяснилось, что с дядей всё не так уж плохо, только нос был расквашен и кровил.

Но как такое вообще могло случиться?

— А ты-то между кем хотел протиснуться? — воскликнул я, когда увидел, как он, пошатываясь, поднимается по лестнице.

Плащ его был перепачкан, манжеты промокли и тоже были в грязи.

Оказалось, он сунул трость в спицы проезжавшему мимо велосипедисту.

Что-что он сунул?

Это настолько абсурдно, что даже не расскажешь. Дядя никогда не выходил на улицу без трости. Не знаю, связано ли это было со спиной, часто доставлявшей ему беспокойство, то ли трость была просто неизменной принадлежностью его костюма, но он, выходя из дому, никогда её не забывал.

Коричневая трость с чёрным набалдашником, внизу она была усилена металлическим наконечником — на случай, если бы её пришлось когда-нибудь пустить в дело. Например, сунуть в спицы велосипеда.

Дядюшка!

— Немцы, — заявил он, — вообще не знают меры. Раньше людей приговаривали к смерти, стоило им только рот раскрыть, а сегодня всяким преступникам разрешено носиться по тротуару как угорелым. А другие из-за них попадают в больницы с переломами ног или костей таза. И никаких номерных знаков, попробуй их потом найди!

Что он тоже сурово осуждал.

Итак, он прогуливался себе спокойно по тротуару, по правой стороне, как полагается, и вдруг сзади на полной скорости несётся этот хам — чуть за локоть не задел.

— И тут ты сунул ему в спицы палку? — спросил я.

— Вот именно.

— Так быстро?

— А чего он едет так близко, вплотную?

— Но как ты это увидел?

— Что?

— Ведь он же подъезжал сзади?

Ну, дядя всегда держал свою трость несколько на отлёте, выставив её в сторону. Так, на всякий случай.

Но всю историю целиком мне так и не удалось из него вытянуть. Как выяснилось позже, когда пришёл врач, у дяди всё тело было в синяках — и на руках, и на ногах, и даже на спине были синяки.

— Скажи-ка, дядюшка, — допытывался я, — судя по всему, тебя побили профессионально? Почти планово. Как будто за тобой специально охотились.

Но об этом он и слышать не хотел, говорил, что велосипедист был разъярённый громила, здоровенный, как дом, — жаль только, что дядя не мог запомнить его номер. Ведь у того не было номерного знака.

Врач, кстати, прислал счёт, который дядю очень взволновал. Он сказал, что десять лет боялся этого, что ещё десять лет тому назад он говорил: если наступит такой день, когда врачи поведут себя как ремесленники, то помилуй нас Бог.

— Это ещё хорошо, — восклицал он, — что я не спросил, как его самочувствие: добрый день, мол, как дела? А то вдруг бы он ответил на мой вопрос и тогда включил бы мне в счёт подробную консультацию. Так что мне ещё повезло, я дёшево отделался.

Но теперь он уже не выходил из дому, во всяком случае после наступления темноты. На это я обратил внимание. И, кажется, именно после этого случая он начал прислушиваться к любому шороху, это я тоже заметил. Даже лёгкий стук у соседей заставлял его вздрагивать — например, когда мы сидели за ужином. И после этого он поглядывал на дверь, будто ждал кого-то.

Хотя я должен сказать, что он и до этого был чувствителен к шуму, будь то пианино у соседей — хоть в доме номер пятнадцать, хоть в доме девятнадцать, вплотную примыкающих к нашему, — или громкий кашель, или где-то ребёнку подарили на день рождения игрушечную флейту, и лишь два месяца спустя она надоела ему окончательно. И тогда снова в доме номер пятнадцать начинали убивать детей.

— Неужто вы ничего не слышите?! Не то чтобы он всерьёз допускал, что там убивают детей, но так ему слышалось. Мы же не слышали ничего. В доме номер девятнадцать кто-то постоянно включал радио на «белый шум», вот это было правда, и позднее сосед оттуда даже угодил в сумасшедший дом.

— Музыкальность немцев, — заявлял дядя, — заходит так далеко, что они не только заводят у себя дома музыкальные инструменты, но даже ещё и играют на них. И тем охотнее, чем меньше у них способностей.

* * *

— Дада-диди, вот оно, одномерное выражение народной души, — с сарказмом говорил он.

Как он страдал — и боль, видимо, была непритворной — оттого, что совсем не слышно ничего шотландского, ничего чешского. Да в любом отопительном приборе, говорил он, больше ритма.

Но не особенно распинался. И, дескать, если ему позволено будет обобщить:

— Немцы абсолютно метричны, и это не только в музыке.

— Я тоже не люблю Роя Блэка, — поддакивал я.

— Немцы, — заявлял дядя, — вовсе не так плохи, как принято считать. И не так плохи, как сами о себе думают. Но за большой народный концерт по заявкам, — тут дядя повышал голос, — и за большой парад родных мелодий они заслужили полное проклятие!

И добавил:

— Вне закона на все времена.

•••

Совсем без последствий эта история не обошлась. Кажется, один удар при избиении пришёлся на затылок, дядя жаловался на боли в задней части головы; эти боли ничем не удавалось успокоить, и врач в конце концов порекомендовал ему затылочную подпорку, так называемый «нибургер». Заказывать его нужно было у ортопеда.

Я говорю «ортопед», хотя правильно он, может быть, называется ортотехник или как-нибудь ещё в этом роде, но уж точно не врач. Врач же только снял мерки и дал рекомендации относительно материала. Счёт за услуги пришёл соответствующий. Сам же аппарат предстояло изготовить в мастерской, куда я дядю и сопровождал.

День был достоин того, чтобы его запомнить. Полный новых запахов.

Пока дядя вёл переговоры в задней комнате, я разглядывал модели ортопедической обуви, соединительные муфты для переломов и протезы, вдыхая запахи кислот, металла и кожи. И ещё какого-то особого вещества — этот запах не поддавался определению, но воздействовал очень ощутимо.

Хозяин — назовём его протезистом, что ли, — ещё раз всё перемерил: расстояние от плеч до ушей и дугу через подбородок и обратно, включая и дядин кадык, и мне казалось, что во время этой процедуры обмера дядя старел прямо на глазах.