Осень надежды - Александр Аде

– Для создания литературных произведений значительного пространства не требуется, – изрекает детективщик в ответ на мой недоуменный взгляд. – В сущности, космос, который я создаю, умещается в куда меньшем объеме, – он с пафосом указывает на свою лохматую черепушку. – Комната – это место отдохновения, релаксации: тахта, тапочки, телевизор. А здесь, в лилипутском уголке, задавленном разномастной кухонной утварью, я ежедневно страдаю. Здесь моя пыточная камера.

– Зачем тогда пишете?

– Сочинительство – самый сильнодействующий наркотик. Кто однажды его попробовал, обречен. Вот так-то, мой детективный друг.

Он предлагает мне коньячок. Отказываюсь – за рулем и отпиваю круто заваренный чаек. Спрашиваю:

– А для Фили наливочку держите?

Он хохочет, опрокидывает в себя коньячок, потом еще и еще и заметно веселеет.

После получаса трепотни чувствую, что клиент созрел. Осторожненько, точно ступая по минному полю, как бы между прочим интересуюсь, есть ли у него женщина. Супится, взглядывает коротко и недобро, рот складывается в гримасу горечи. Потом начинает говорить, медленно, обмозговывая каждое слово, точно пытаясь понять самого себя, сердешного:

– Эк куда вы полезли… Ну да ладно. Заглядывает одна… иногда. Видите ли, отважен, решителен, остроумен я только в своих романах, в выдуманном мире, похожем то ли на сказку, то ли на сон. В реальной жизни я отшельник, смирный и закомплексованный… А она приносит сплетни с Большой Земли. Курим, болтаем о разном. Литератор – вампир, питающийся свежей кровью жизненных историй… Эротика? Я далеко не Казанова. Духовное родство? И тут мимо. Наверное, мы просто интересны друг другу.

– А если это любовь?

Он мрачно задумывается.

– С моей стороны – пожалуй. Как сказано у Тютчева: «О ты, последняя любовь! Ты и блаженство, и безнадежность…» Что касается вышеуказанной дамы… Вряд ли. Она молода, красива, даже очень… Что еще?.. Эгоистична. Самоуверенна. Если в ее психике и завалялся какой-то комплекс, то комплекс абсолютной полноценности. Есть женщины, для которых секс – как чашечка крепкого и ароматного турецкого кофе. Она не то чтобы аморальна. Скорее, она выше морали. В ней есть что-то от Кармен. Психология проста: если мне хорошо с мужчиной, почему бы с ним не переспать? Со своим благоверным она трахается ради денег, со мной – Бог ведает, почему. Может, по-дружески. А с кем-то, возможно, переспит из благодарности. Или из любопытства… Я потому так откровенно и, в сущности, цинично, повествую о ней, что вам она неизвестна. А мне просто необходимо облегчить душу…

И он снова налегает на коньячок.

Когда прощаемся, внезапно предлагает:

– Не могли бы мы… так, иногда… общаться? У вас должно быть немало занимательных случаев из практики. Разумеется, я не собираюсь вставлять их в роман, мне достаточно зернышка, искорки… Посидим в ресторане. За мой счет. И будем квиты.

Соглашаюсь немедля. При этом пищепитейную оплату моих рассказов отвергаю напрочь: вполне хватит и того, что я – наконец-то! – обретаю уши, в которые смогу вливать воспоминания стреляного сыча.

К тому же поставлять материал для детективов – об этом можно только мечтать.

Домой заваливаюсь около полуночи. Анна встречает меня в алом халате, накинутом поверх ночнушки. И, загадочно улыбнувшись, достает рулончик ватмана.

Любопытствую:

– На дом взяла почертить?

– Не совсем.

Разворачивает трубочку – Неизвестная надменно (будто бы сверху вниз) глядит на меня, выпрямившись в коляске на фоне зимнего Петрополя.

На этой репродукции она еще румянее, еще свежее, чем на иллюстрации в альбоме. Нежнее овал молодого лица. Краснее гордые, в блестящей помаде, губы. Синее атласные ленты. Влажнее черные, с поволокой глаза.

Только теперь замечаю, что у нее поверх (почему-то сизых) перчаток аж два золотых браслета. А украшенная брошью с жемчужинами и страусиными перьями шляпка «франциск» и отороченное собольим мехом пальто, которое называлось тогда «скобелев», вовсе не черные, а слегка в синеву. Шикарная дамочка. По тем временам.

Анна осторожно прикалывает репродукцию булавками к обоям, говоря при этом:

– Возможно, она тебя вдохновит, и ты быстрее раскроешь преступление.

Потом, отойдя и полюбовавшись, замечает:

– Если откровенно, эта щеголиха мне малосимпатична. Современники, кстати, считали ее содержанкой, наверное, не без оснований. Зато в советское время она стала чем-то вроде отечественной Моны Лизы. Возможно, потому что люди всегда мечтают об идеале красоты – но при этом странным образом предпочитают слащавое, пошлое, путая красоту и красивость. Сегодня таких девочек, самоуверенных и нахальных, можно встретить в дорогих бутиках и ресторанах. Кстати, твоя артисточка, судя по всему, из той же породы.

Соглашаюсь. Хотя в башку лезет гаденькая мыслишка, что Анна слегка завидует молодости девчонки из позапрошлого века. К этому, думаю, можно добавить неприязнь порядочной женщины к смазливой вертихвостке. Зачем тогда принесла репродукцию? Зачем на стену повесила? Или все мы, люди-человеки, в тайниках и лабиринтах души капельку мазохисты?

– Я могла бы немножко помочь тебе, – Анна, трется щекой о мою щеку, за день покрывшуюся мужественной щетинкой. – Ты не против?

– Извини, но я хочу разобраться сам, – возражаю с твердостью зрелого мужика и упрямством ребенка.

Вижу, что она расстроена, обнимаю, целую. И Анна смиряется. Конечно, ей страсть как охота покопаться в этом деле, связанном с дорогим ее сердцу искусством. А заодно продемонстрировать восторженной публике – то есть мне – блистательные способности экстрасенса. Но на этот раз я твердо решил обойтись без добровольных помощниц.

– Спи, – говорю. – Я скоро.

Она уходит в спальню, а я, как пасьянс, раскладываю на кухонном столе фотки трех сыновей Ионыча.

Вот старший отпрыск банкира. Толстячок – точная копия папани, только в «омоложенном» варианте. В костюмчике, при галстучке. Респектабельный, надежный, как бронированный сейф. Чтобы такой отважился – даже ради о-очень больших деньжищ посягнуть на папашино добро… Не поверю. Он и в банке зашибает прилично, и карьера ему светит офигенная. Зачем рисковать? По Ионычевым словам он не игрок, не наркоман, примерный семьянин. Нет, его пока отложим.

Средний. Этот тоже дистрофией не страдает, скорее даже наоборот. Но еще не заматерел. На нем демократичная синяя курточка с капюшоном. Еще бы, студиоз. Покуривает (чем Ионыч сильно озабочен), а в остальном вполне положительный хлопчик. Остепенится – и бодро зашагает прямой дорогой по следам папани и братана к сверкающим, как Монблан, вершинам экономики и финансов. И этого мы пока трогать не станем.

Младшенький таращится на меня с фотографии серьезными правдивыми глазищами. Есть такое выражение: «крупные черты лица». Сказать такое про пацана – значит, не сказать ничего. Глазищи, ротище, носище – здоровенные, утрированные. Уши – как у летучей мыши. А сам худущий, шейка цыплячья. Хотя, возможно, с возрастом наберет вес и обратится в подобие Ионыча. Он заснят в желто-рыжей футболочке, изукрашенной золотистыми латинскими букавами, и джинсиках.