Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 15. Лев Новоженов - Алексеев

запаянным концом на конфорку, зажигаю газ, и через несколько минут пробка выстреливает;, демонстрируя силу пара. Это как раз то, что мы в данный момент проходим в школе. Приятно сознавать, что мои опыты носят учебный, познавательный характер.

Обедаем мы с отцом в ресторане. Дома нам некому готовить. Это придает скучной процедуре обеда некоторую праздничность. В ресторане много колонн и мохнатая пальма в кадушке. Над столом, покрытым скатертью, сохранившей следы прежних обедов и ужинов, возвышается моя голова. На первое нам подают солянку, запретную для маленьких пищу взрослых. Отец сутулит плечи, вздыхает.

— Ну чего ты все время вздыхаешь, как паровоз! — говорю я. — Нечего вздыхать. Вернется она, никуда не денется.

Отец смотрит в одну точку, веки у него краснеют, как будто он смотрит на сырой лук, кадык дергается.

— Не вернется! — мотает он головой.

— Не вернется, и не надо! — говорю я. — Нам и без нее хорошо. Правда ведь?

Отец кисло улыбается:

— Она пишет, что заберет тебя. Как только устроится на новом месте.

— А я ей не дамся, пап! Я тебя никогда не брошу. Будь уверен!

Отцу нравится, что я возражаю. Ему хочется, чтобы я возражал еще и еще.

— Будешь жить с чужим дядей. Будешь называть его палой, — с притворной убежденностью говорит он.

— Не буду! Я тебя ни на кого не променяю, — старательно возражаю я.

— Будешь! — упрямо говорит отец. — Он тебе понравится. Он капитан. Кажется, второго ранга.

— Не нужен мне никакой капитан. Лучше тебя все равно никого нет.

— Это ты сейчас так говоришь, — говорит отец. Но на его лице написано удовлетворение.

— Второе нести? — спрашивает официантка.

Дома я продолжаю играть в ресторан. В этой игре участвует мой сосед, сын гардеробщицы из городского драмтеатра, женщины сварливой и своенравной. Ее настроение зависит от количества театральных биноклей, которые ей удается сдать напрокат зрителям. Обычно бинокли никто не берет.

Мой приятель великодушно соглашается на роль клиента в моем ресторане. Я перекидываю через руку полотенце и спрашиваю:

— Что будем заказывать?

Клиент по-барски развалился на стуле.

— Хлеб с маслом. — говорит он. — Одну порцию. И сахаром посыпьте. — Дальше этого воображение у него не идет. Уписывая хлеб с маслом, он завидует вслух: — Вам хорошо, от вас мать ушла. Моя мамка никогда не уйдет. Только и знает, что повторять: «Откуда вы взялись на мою голову?»

Одно ухо у моего приятеля заметно красней и больше другого. Значит, дела у театральной гардеробщицы по-прежнему идут плохо.

Во дворе нашего дома сараи потемнели от недавнего дождя. На сараях висят замки, разнообразные по величине и хитроумности устройства. За дверьми сараев хрюкают свиньи. Свиней будут резать к празднику. У нас с отцом нет ни сарая, ни свиньи. Мы, как птицы, свободны от собственности. Я, как птица, проношусь мимо сараев, подгоняя с помощью железного крюка обруч от бочки, и вылетаю на улицы. Мимо педагогического института цокает лошадка, запряженная в хлебный фургон. За лошадкой плетутся два автомобиля. У входа в гастроном точильщик ножей жмет ногой педаль своего станка. Нож от соприкосновения с точильным камнем издает шипение. Такое же шипение издает мое колесо, подгоняемое крюком. Посмотрите на меня: я виртуоз вождения обруча от бочки! Посмотрите, какой красивый вираж я закладываю! И тут меня окликают. Колесо издает неверный звук, оно выходит из повиновения и прыгает в канаву.

Честно говоря, терпеть не могу, когда меня целуют женщины. Тем более на улице, у всех на виду.

— Сыночек, сыночек! — повторяет мама и, кажется, собирается заплакать, но вовремя вспоминает, что у нее тушь на ресницах. Мама легонько касается пальцем краешка глаза и говорит: — Господи, как ты похудел! На кого ты похож! Вы хоть питаетесь с отцом чем-нибудь?

— Питаемся, — деревянным голосом говорю я.

— Ах, о чем это я, — всплескивает руками мама. — Ну, пойдем, пойдем, не здесь же нам говорить. Она хватает меня за руку и тащит по улице. Через несколько минут мы оказываемся под тентом кафе-мороженого. Кто бы мог подумать, что на меня свалится такая удача. Я выбираю себе шоколадное с вареньем, а мама даже не удивляется непомерности моих требований. Ее сейчас волнует другое.

— Николай, когда ты вырастешь, ты многое поймешь, чего, может быть, не понимаешь сейчас. Поймешь и простишь нас. Потому что понять — это значит простить…

Мороженое удивительно вкусное. Сто лет не ел такого.

— Интересно, из чего его делают? — спрашиваю я.

— Что? — мать не понимает моего вопроса.

— Мороженое. — говорю я, — из чего его делают? Ведь не из мороженого же.

— Ах, какой ты еще глупый! Из молока, сливок… Николай, послушай меня внимательно. Я хочу, чтобы ты был со мной. Я тебя никому не отдам. Возможно, будет суд и тебя спросят… И ты должен будешь ответить…

— Суд? — говорю я. — А, знаю… У нас Пиганова тоже судили. А потом его посадили в тюрьму.

— Это будет другой суд, — говорит мама. — Я буду бороться за тебя. Мы будем жить в большом, большом городе, не то что этот. Георгий Иванович чудесный человек, ты обязательно полюбишь его.

Мама, кажется, снова собралась заплакать, но передумала. Эта тушь на ресницах — сущее благословение. Она не дает распускаться.

— Сегодня в мои планы не входит встречаться с твоим отцом, — продолжает мама. — Нам это еще предстоит. Через два часа у меня поезд. Я здесь проездом. Но скоро, очень скоро я опять приеду и заберу тебя. Уже насовсем…

Я обдумываю услышанное. Любопытная мысль приходит в голову.

— Мам! А если прыгнуть с зонтиком со второго этажа, разобьешься или нет?

— Какой ты у меня дурачок! — говорит мама.

А еще я любил в сумерки забираться с ногами на диван и крутить ручку радиоприемника. Этот маленький ящичек населен тысячей звуков. С ним не скучно. Так я сижу и кручу ручку, а за окном все темнеет и темнеет, пока занятия мои не прерывает царапанье ключа в замке входной двери. Дверь распахивается, и в прихожей со страшным грохотом рушатся лыжи. Потом раздается пение.

— Трам-та-ри-та-трам-ра-рам!

Я соскакиваю с дивана и бегу встречать отца. С первого взгляда видно, что он в прекрасном расположении духа. Шляпа на голове сидит как-то особенно залихватски, пуговицы на плаще застегнуты не в естественном порядке, а как попало. —

— Чего это ты сегодня такой веселый? — интересуюсь я. — Какая это у тебя такая радость?

— Сын мой! — торжественно произносит отец и поднимает вверх указательный палец. — Скрипка — инструмент нежный и благородный. Она способна уносить душу человека туда… — отец тычет пальцем в потолок. — Туда!.. Ну, словом, ты