Повседневная жизнь древнегреческих женщин в классическую эпоху - Пьер Брюле

Даже если Семонид позаимствовал идею у своего предшественника, эпизод с Пандорой не означает, что Семонид был всего лишь читателем Гесиода, что его каталог не вызвал никакого отклика у мужчин. Поэт того времени приспосабливался к своей аудитории, и даже если это делал только ради забавы, положительная оценка слушателей давала понять, о чем они думают. Сущность его успеха (а он доказан, поскольку это произведение дошло до нас) проистекает из этих зоологических масок, за которыми таится мужской сарказм. Близость древних к животным, повседневная жизнь рядом с ними, а также общеизвестные культурные образы укрепляют и возрождают животную метафору и объясняют ее долговечность.

Обратив наши взоры в последующие века, мы постоянно обнаруживаем отзвуки тех же насмешек. Так в VI веке до н. э. Фокилид вторит Семониду:

Такова и вся женоненавистническая традиция V века до н. э. в Афинах, отраженная как в трагедиях Еврипида, так и в комедиях Аристофана. Говоря о первой, как не вспомнить об Ипполите, который вопреки женщинам и богам отказывается от любви одновременно со зрелостью.

Аристофан заслуживает здесь несколько большего внимания. Он является представителем общественного, если хотите, традиционного женоненавистничества. («Зверя нет сильнее женщин ни на море, ни в лесу. / И огонь не так ужасен, и не так бесстыдна рысь».[22]) Это реакционер в полном смысле этого слова: в прошлом он даже отстаивал свое право на причуды. Красивые и добрые принадлежат к золотому веку. Это век мира, кутежей и чувственности. Нам стоит тем более внимательно отнестись к его рассуждениям, поскольку он объединяет две темы, и когда заставляет звучать женские голоса, кажется, что женщины согласны с мужским «традиционным» взглядом на самих себя:

Женщина — пожирательница мужчины и пожирательница богатств надолго заняла место в воображении мужчин.

Пора прервать этот перечень пороков и недостатков, свидетельствующих о неизменном отношении к женскому полу, питающему поток ужасных образов, которые, по существу, делятся на три части. Сперва невоздержанность. Это те, кто не может обуздать себя, те, кто «чересчур предается наслаждениям ласк и чревоугодия», говорил Аристотель. Женщина является ненасытной утробой, жадной до пищи и секса, толстеющей за счет истощения других. Все вокруг нее приходит в упадок, а она жиреет. Далее: женщина неспособна на добродетель (что вы хотите, у нее же нет ума), то есть лишена решительности, постоянства, упорства, храбрости, любви к прекрасному; и это делает ее злой. Ей бы следовало стесняться себя показывать (Перикл: слава женщин заключена в том, что мы не говорим о них), а мы то и дело слышим и видим их. И, наконец, то, о чем говорит Гесиод: страх от соприкосновения с нечистотой — опасно «мыться в воде, в которой купалась женщина». Это страх религиозный. Греческое женоненавистничество и его последствия черпаются из фантазий, порожденных мужскими страхами перед зоологическими образами.

«Мешок со жратвой!», «чудовище равнодушия», «неловкая», «нерадивая», мотовка, соня — «как это она не устала спать»... О ком это? О женщинах, конечно. Но кто говорит? Женщины, подруги, уверяющие, что они живут в согласии, и вечно жалующиеся на свою печальную участь, участь «быть под тем же игом» (!). Это не мужчины говорят о женщинах, это женщины говорят о женщинах-рабынях! Это портреты рабынь, описанные их хозяйками в одноактных пьесках III века до н. э. А шаблонные женоненавистнические упреки сами женщины бросают в адрес своих служанок. В той же глупости — «что ты на меня вылупилась?» — в той же лени, в том же обжорстве свободные женщины упрекают женщин-рабынь, постоянно угрожая им побоями. Правда, есть еще одна ступень, есть более непререкаемый авторитет, на который ссылается даже свободная женщина, — высший, муж...

Несмотря на проблемы, встающие перед нами при упоминании слова «эпопеи», мы вряд ли можем обойти вниманием Гомера — этот первоисточник и главное свидетельство. Всего-то двадцать семь тысяч стихов. Однако, отправившись на поиски первых греческих женщин, мы найдем там нескольких героинь и множество молчаливых теней. Лишь несколько женских фигур оказались в центре внимания.

Говоря обо всех женщинах, аэды представляли их только в двух ипостасях: дочь[23] и супруга. В осажденной Трое беспокойство за судьбу мужчин толкает женщин к Скейским воротам:

Поэт имеет здесь в виду весь женский пол, представлявший в Трое хоть какое-то значение[24] (дочерей, сестер, матерей, жен). Дочерей и жен, потому что брак разделяет женщин на две части. Греческие женщины, как мы неоднократно убедимся в этом, почти так же озабочены возрастом, как и сексом, и именно это меняет их отношение к мужчине. Но вне этого простого противопоставления между женщиной замужней и незамужней, если внимательно вслушаться в язык аэдов, можно обнаружить другие, незнакомые нам ипостаси женщин. Попробуем поймать их на словах — тех, что они используют, описывая дочерей, родственниц, девственниц, детей, юных жен, матерей, вдов... — всех женщин. Это не те слова, что употребляются в современном греческом языке. При переводе этих слов довольно трудно описать статус женщины в наших категориях. Но мы постараемся не отрываться от реальности и, чтобы добраться до сути, воспользуемся гидами — героинями «Илиады» и «Одиссеи», мы последуем за Брисеидой и Хрисеидой, потом за Навсикаей и, наконец, за Пенелопой.