Лжедмитрий I - Вячеслав Козляков

Интерес к истории самозванца, естественно, оставался и в Польше, где вся история Смуты трансформировалась в «Димитриаду». Польская историография по разным причинам в развитии этой темы остановилась на достижениях, связанных с именами профессоров Александра Гиршберга и Вацлава Собеского, чьи основные труды о «Дмитрии» были созданы более ста лет назад. В 1920—1930-е годы, во времена независимого существования Польской республики, их работы продолжали восприниматься как «последнее слово» исторической науки, а в послевоенное время обращение ко временам «польской интервенции» в Россию могло рассматриваться только как неуместная фронда. Поэтому первая полная биография «Димитрия Самозванца», автором которой была историк Данута Черска, появилась лишь в 1995 году. В Польше в это время стали особо подчеркивать победы над «москвой», вспоминая 1612 год и другие события Смуты начала XVII века. Впрочем, труд Дануты Черской, вышедший в старейшем польском научном издательстве «Ossolineum», выгодно отличается хорошим знанием предмета и представляет одну из немногих полных биографий самозванца на польском языке96.

Возвращение к научному постижению истории Лжедмитрия I в российской историографии тоже произошло только в 1980—1990-е годы. Оно связано с именами Руслана Григорьевича Скрынникова и его ученика Василия Иринарховича Ульяновского (ныне представляющего украинскую историографию). В их трудах заново были пересмотрены все известные польские и русские источники по этой теме. Р. Г. Скрынников попытался «вписать» биографию самозванца в более широкий контекст социально-политической борьбы, не упуская из виду традиционные для советской историографии сюжеты о крестьянах, холопах и казаках. Все это привело Р. Г. Скрынникова к выводам об использовании Лжедмитрием утопической идеи «о добром царе». Концептуально движение самозванца вписывалось в парадигму социального протеста в Смуту: «Лжедмитрий захватил власть на гребне массовых народных восстаний»97, «то был единственный в русской истории случай, когда восставшие массы посадили на трон человека, возглавившего повстанческое движение и выступившего в роли „доброго царя“»98. Историк делал еще и следующий шаг, говоря о «гражданской войне, развернувшейся в 1604–1605 годах». Впрочем, все это не вытекало из его попыток показать «народную поддержку» самозванца, он лишь подправлял, но не менял общепринятую концепцию. Объяснил же необычный характер гражданской войны в России начала XVII века другой историк — Александр Лазаревич Станиславский, показавший роль «вольного казачества» в «битвах за царя Дмитрия», что не имело ничего общего с крестьянской войной99.

О личности Лжедмитрия у Р. Г. Скрынникова сложилось вполне определенное представление, он не сомневался, что это был Григорий Отрепьев. Правда, читателя его работ может несколько озадачить то, что историк называет самозванца Юрием, а не Григорием Богдановичем Отрепьевым, но это только напоминание о подзабытом мирском имени Юшка, под которым знали Лжедмитрия в Москве. В своих научных исследованиях движения самозванца Р. Г. Скрынников останавливался на вступлении Лжедмитрия I в Москву100. Дальнейшую подробную работу по изучению внутренней политики самозваного царя Дмитрия Ивановича провел В. И. Ульяновский. В своих разысканиях он решил использовать нестандартный ход, отказавшись от традиционного пути объяснения происхождения Лжедмитрия. Самозванца (именно так, с большой буквы) В. И. Ульяновский предпочитает называть безлично, не примыкая к версии об его тождестве с Отрепьевым, но и не опровергая ее. Повторяя идеи своего учителя Р. Г. Скрынникова, Ульяновский считает, что основную поддержку Лжедмитрию I оказывали крестьяне и холопы, ибо его образ отвечал «народной идее»101. Спорность такой концепции, восходящей еще к советской исторической парадигме, очевидна, хотя собранный В. И. Ульяновским материал ценен сам по себе102. Анализ царствования Лжедмитрия, проведенный В. И. Ульяновским, привел историка к обоснованному выводу, что «на российском престоле Самозванец занял традиционную позицию в коренных вопросах управления страной»103. Впрочем, некоторые наблюдения В. И. Ульяновского о том, что Лжедмитрий 1 выпустил бразды правления из своих рук и полностью доверился Боярской думе, не подтверждаются источниками. Многие современники, а вслед за ними историки, напротив, отдавали должное государственным талантам царя Дмитрия Ивановича, иначе бы потом царю Василию Шуйскому не пришлось говорить, что самозваный царь узурпировал власть.

Ярко о свойствах политика Лжедмитрия напомнил Владимир Борисович Кобрин в популярном очерке о Смутном времени. Вспоминая прежние историографические стереотипы, когда о самозванце писали как о польском ставленнике или игрушке в руках бояр, В. Б. Кобрин, наоборот, предлагал подумать над тем, что непродолжительное правление Лжедмитрия стало одной из «упущенных возможностей истории». Но историк видел и черты авантюризма в деле самозванца, остроумно замечая: «…просто того авантюриста, который добился успеха, мы обычно называем выдающимся политиком»104.

Лжедмитрий I остается желанным персонажем исторических разысканий в российской, украинской, польской, английской и американской историографиях105. Исследовательские конструкции сегодня усложнились, мало кто удовлетворяется обычным описанием в духе того, как все было «на самом деле». Достаточно успешно попробовал применить семиотическую методику к изучению феномена самозванства Борис Андреевич Успенский. Ему удалось объяснить дуализм восприятия бракосочетания Лжедмитрия, послужившего предлогом для расправы с самозванцем106. Александр Владимирович Лаврентьев впервые рассмотрел «вещественные» памятники, связанные с самозванцем, и предложил убедительные трактовки символики государственных печатей, наградных «золотых» и медалей Лжедмитрия I107. Внимание к семиотике текстов и церемоний времени Лжедмитрия I характерно также для новейших работ В. И. Ульяновского108. Однако и старая тема изучения роли самозванца в истории тоже не исчерпала себя. Например, недавно на страницах журнала «Вопросы истории» американский профессор Честер Даннинг предложил русскому читателю «пересмотреть традиционный образ Дмитрия», солидаризируясь с теми, кто видел в «царе Дмитрии» просвещенного правителя и едва ли не предтечу Петра Великого109. Идея не новая. Эдвард Радзинский, написавший про «Тайну Иоаннова сына», внес одно необходимое уточнение к сравнению Лжедмитрия с Петром I: «В нем не было жестокости, необходимой на Руси Преобразователю»110.

Итак, историографический обзор подвел нас к тому неутешительному выводу, что как современники, так и последующие историки далеко разошлись в оценках Лжедмитрия. Поначалу историки повторили обличения самозванца в самых страшных грехах, идущие от тех, кто пережил времена Смуты. Даже H. M. Карамзин, готовый судить «без гнева и пристрастия», останавливался, потому что не находил каких-либо аргументов для оправдания Григория Отрепьева. Мятущийся, способный на человеческие чувства пушкинский Самозванец из «Бориса Годунова» оставался одиноким и непонятым.

Дискуссия о происхождении самозванца, о тех силах, которым было выгодно поддержать ложного царевича Дмитрия, открытая С. М. Соловьевым и Н. И. Костомаровым в конце 1850-х — начале 1860-х годов, скорее всего обречена остаться бесконечной… Какими еще неизвестно где хранящимися источниками можно подтвердить, что самозванца готовили московские бояре или что он неспроста появился в Речи Посполитой?! Усилиями о. Павла Пирлинга и многих других ученых по крайней мере разрешен вопрос о национальности Лжедмитрия, его отношениях с Ватиканом. При этом даже такие выдающиеся историки Смутного времени, как С. Ф. Платонов, не дерзали идти дальше самых общих высказываний о самозванстве Григория Отрепьева.