Старые друзья - Жан-Клод Мурлева

Я до сих пор с содроганием вспоминаю своих школьных учителей. Это был настоящий паноптикум – сплошь психи, извращенцы и откровенные садисты. Можно подумать, все они прошли строжайший отбор, в результате которого только лучшие – в смысле худшие – получили право измываться над детьми.

Самым ненавистным из них был старший воспитатель Мазен. Любой справедливый суд только за четвертую часть совершенных им преступлений приговорил бы его к 35 годам тюрьмы.

Выжил я в этом кошмарном месте благодаря тому, что знал: в субботу днем меня отпустят домой. Эта перспектива позволяла мне не впасть в полное отчаяние. Пока на горизонте маячила возможность в конце недели услышать смех моей сестры и радостный лай Бобе и окунуться в тепло нашего дома, я кое-как справлялся.

Я выжил еще и потому, что понимал: меня забросило в какой-то удивительный театр, полный шума и ярости, подлости и мстительности, бунтарства и покорности.

Но главным образом я выжил потому, что рядом со мной был мальчик по имени Жан Монтеле.

Он стал первым, с кем я заговорил в тот воскресный сентябрьский вечер, когда отец оставил меня, совершенно растерянного, во дворе интерната. Напрасно я озирался, надеясь увидеть хоть одно знакомое лицо, хоть кого-нибудь из наших, деревенских. Я чувствовал себя брошенным и жалким. Жан сидел на ступеньках крыльца, на всякий случай высоко подняв воротник школьной блузы. Мне показалось, что он тех же лет, что и я, и так же одинок. Я подошел к нему, и между нами произошел следующий выразительный диалог:

– Привет.

– Привет.

– Ты в шестом?

– Ага. А ты?

– Тоже в шестом.

– Хорошо.

– Как тебя зовут?

– Жан. А тебя?

– Сильвер.

– Хорошо.

Потом он переместился сантиметров на тридцать, как говорится, сдвинул задницу, освобождая мне место на каменной ступеньке лестницы. Это произошло как будто само собой и заняло всего пару секунд, но оба наших взаимодополняющих телодвижения – то, каким он пригласил меня сесть рядом, и то, каким я принял его предложение, – заложили фундамент нашей дружбы. Мы распознали друг друга. Он угадал родственную душу во мне, а я – в нем. Это стало очевидно по прошествии всего нескольких дней, так что в субботу, когда мать спросила меня, завел ли я себе в школе друзей, я ответил, что да, у меня появился друг.

– Как его зовут?

– Его зовут Жан.

Это была дружба с первого взгляда. Она покончила с одиночеством моей жизни, и пятьдесят лет спустя я стоял, облокотившись о металлический поручень дебаркадера в порту острова Уэссан, и ждал того самого Жана.

Поднятый воротник стоил ему жутких неприятностей, но Жан ни разу не поддался давлению. Мы носили в школе обязательную блузу – длинный серый полотняный балахон чудовищно уродского вида. «Опусти воротник!» – велели Жану воспитатели, учителя, завуч и все остальные. Он слегка теребил его пальцами, притворяясь, что выполняет приказ, но пару минут спустя воротник снова был поднят. Позже он признался мне, что поднимал воротник не потому, что хотел бросить вызов школьному начальству, а потому, что считал, что у него слишком длинная шея. На самом деле длинным у него было все, что располагалось выше плеч: и шея, и нос, и подбородок. Это делало его похожим на птицу, но на особенную птицу – с добрым и мягким взглядом.

Однажды Мазен вызвал нас к себе в кабинет. Это воспоминание остается одним из кошмаров моей жизни. Мы рука об руку шагали по коридору, ведущему в пыточную камеру: Жан Монтеле, шестой класс, четвертая группа, и Сильвер Бенуа, шестой класс, четвертая группа.

– Чего ему от нас надо?

– Не знаю.

Эти пройденные рядом страшные метры сплотили нас не хуже боевого крещения. В тот день мы поклялись, что будем рядом всегда, до гробовой доски, что бы ни произошло. Мы сдержали клятву.

Мазен был тощим долговязым типом с костлявыми руками, выпирающей вперед челюстью и дурным запахом изо рта, маниакально озабоченным тем, чтобы подловить того или иного ученика и подвергнуть наказанию, например отлупить. Я постучал в дверь.

– Войдите, – проскрипел Мазен.

Он сидел за столом, уткнувшись носом – это мы сразу поняли – в классный журнал. В руке он держал линейку. Не подняв головы, он велел нам подойти поближе. То, что мы услышали от него потом, ввергло нас своей почти неправдоподобной глупостью в оторопь. Не разжимая губ, он спросил:

– Кто из вас у кого списывает?

Мы потрясенно молчали. Тогда он положил линейку на верхнюю часть журнала и прочитал:

– «История. Бенуа. Четырнадцать»[3]. – Затем опустил линейку на середину страницы. – «Монтеле. Четырнадцать». – Тут он поднял на нас глаза и развел руками, словно хотел сказать, что пока не видит ничего особенного. Но игра далеко не закончилась. Он перелистнул страницу и снова зачитал: – «Математика. Бенуа. Одиннадцать». – Линейка скользнула ниже. – «Монтеле. Одиннадцать. Естественные науки. Бенуа. Пятнадцать». – Скольжение линейки. – «Монтеле. Пятнадцать». Ну надо же.

Самое отвратительное, что он едва не заставил нас усомниться в себе. Рационального объяснения этому чувству не существует; нечто подобное испытываешь на таможенном контроле или в общественном транспорте, когда входит контролер. Даже если у тебя есть билет, а в багаже, напротив, нет ничего запрещенного, тебе становится неуютно и ты волей-неволей впадаешь в беспокойство: а что, если бы?…

– «Французский язык. Сочинение. Бенуа. Шестнадцать. Монтеле. Шестнадцать».

Этому идиоту даже не пришло в голову, что списать сочинение невозможно. Он встал, обогнул стол и встал перед нами:

– Кто из вас у кого списывает? – Он повернулся к Жану: – Опусти воротник!

Жан не заартачился, не сказал: «Нет», не замотал головой. Он вообще ничего не сделал – даже не притворился, что поправляет воротник. Тогда Мазен замахнулся, чтобы влепить ему пощечину. Защищая друга, я успел подставить свою руку, и удар свалил меня на пол. Дома меня никогда не били, и я понятия не имел, что это такое. Вот бы сейчас здесь оказался Бобе! Он вцепился бы Мазену в сонную артерию и держал бы, пока тот не сдохнет. Потом пришла бы уборщица с ведром и тряпкой и вытерла бы кровавое пятно (холодной водой, иначе пол останется липким, – это подтвердит вам любой серьезный убийца).

Как-то ближе к вечеру, когда мы сидели в классной комнате за домашними заданиями, Жан передал мне вчетверо сложенный листок бумаги, на котором было написано: «Я собираюсь за забор. Пойдешь со мной?» Из-за того что мы постоянно болтали, нас рассадили, и теперь нас с Жаном разделяло несколько парт. Я передал ему ответную записку, нацарапав на ней три вопросительных знака. Вылазки за забор считались прерогативой старшеклассников – малышня никогда не занималась этим опасным делом. Даже для старших оно приравнивалось к преступлениям особой тяжести и было сопряжено с крупными неприятностями. Из школы они в основном удирали на свидания с девушками, а то и взрослыми женщинами. Иначе говоря, от всей этой авантюры отчетливо пахло серой, и я искренне не понимал, что нам там делать. Моя записка вернулась ко мне с дополнением: «В последний раз спрашиваю: да или нет?» Я не стал отвечать и разорвал ее. Но все последующие дни провел в страхе: вдруг он предложит то же самое кому-нибудь еще и этот кто-то согласится. И в лоб спросил его: