Лондон - лучший город Америки - Лаура Дейв

– Думаю, Джош всегда планировал вернуться к Мерил, потому и позволил зайти себе далеко, – сказал Бэррингер. – Он теперь все понял и хочет поступить правильно.

– Правильно для кого?

Хотя Бэррингер молчал, мне все равно хотелось ответа, что же правильно: жениться на Мерил или рассказать ей об Элизабет. Я не стала давить, понимая, что единственно верного ответа здесь нет. Правильно – это то, что хотят от тебя другие.

А также мне не терпелось узнать мнение Бэррингера, с кем Джошу будет лучше. Конечно, Бэррингер снова не ответит: решать такие вопросы – личное дело Джоша. Но у Бэррингера наверняка есть свои догадки, он же лучший друг Джоша. Он знает его лучше всех. Может быть, даже лучше, чем я. Бэррингер знает, что на самом деле нужно Джошу.

– У Элизабет свой собачий питомник, – нарушил молчание Бэррингер. – Она разводит таких огромных псин… ну, ты знаешь.

– Бэррингер, сдается мне, что я ничего не знаю, – медленно проговорила я, чувствуя, как тяжелеет в голове от текилы.

Как я выяснила позже, Джош и Элизабет познакомились как-то так.

Мерил уже переехала в Лос-Анджелес, Джош доучивался последний курс в Бостоне и несколько раз в месяц проходил практику в бесплатной клинике в Спрингфилде. В один из таких дней во время обеденного перерыва Джош заглянул на выставку собак. Элизабет тоже была там.

Джош как-то говорил мне, что отношения полностью зависят от того, как прошли первые пять минут знакомства. Они определяют все, дальше в корне ничего не меняется, добавляются только детали, однако по сути отношения остаются прежними. Ты c первых же мгновений встречи чувствуешь, любишь ли этого человека и как сильно. Если, к примеру, пара знакомится во время автокатастрофы (и кто-то кого-то спасает), то в дальнейшем они не выходят из ролей спасителя и жертвы. Или если с самого начала человек не вызывает у тебя доверия, то что бы он ни делал, ты всегда будешь замечать в нем только плохое.

– Что произошло в первые пять минут их знакомства? – спросила я Бэррингера.

– Время остановилось, – сказал он.

Когда мы наконец стали расходиться (что произошло намного позднее, чем бармен напомнил нам о закрытии), папа постучал по стакану и произнес короткую речь в честь Джоша. На этот раз обошлось без длинных слезливых историй. Отец пожелал ему обрести настоящее счастье. Джош стоял красный, казалось, он с трудом понимает, о чем ему говорят, но когда отец закончил речь, Джош встал и обнял его.

– За самый счастливый уик-энд в твоей жизни, – хрипло сказал отец, еле сдерживая слезы.

– О боже, давай уйдем отсюда поскорее, – попросила я Бэррингера.

Такси и «трезвый водитель» для остальных гостей были уже заказаны, я могла уходить с чистой совестью. Бэррингер кивнул, но отец опередил нас.

– Эмми! А как же ты? – спросил он улыбаясь, и все посмотрели в мою сторону. – Не хочешь поздравить Джоша?

Чувствуя на себе взгляд Бэррингера, я посмотрела на гостей – большей частью незнакомые лица. Некоторых я когда-то знала, но теперь все были чужими. Джош отвернулся. До того вечера я не знала, что у него есть тайная жизнь. Что еще он скрывал? И это мой брат, которого я знала, как облупленного. По крайней мере, мне так казалось.

Составляя речь в честь новобрачных, я прочитала несколько книг о происхождении и значении свадебных традиций. Я думала, что когда придет время поднимать тост за Джоша и Мерил, я вспомню все эти интересные подробности, однако в «Долине Хиткот» я не смогла произнести и слова. Я забыла все.

– Ну же, Эм, – начал уговаривать отец. – Давай.

Джош улыбнулся мне и подмигнул.

– Пап, не надо. В другой раз.

Я попыталась улыбнуться в ответ, но ничего не получалось. Тут Бэррингер положил руку мне на спину и сказал остальным:

– Знаете, Эмми как раз мне сейчас говорила, что еще работает над своим тостом. Она произнесет его на свадьбе, а не для вас, извиняйте.

Я посмотрела на него так благодарно, что сама удивилась. Он тоже.

Эверетты, отец и сын, были слишком пьяные, чтобы поместиться в одной машине. Бэррингер повез Джоша, я – отца. Он заснул, как только плюхнулся на сиденье. Следуя за машиной Бэррингера, я исподволь поглядывала на отца: храпит, рот открыт, – и жалела, что пошла на мальчишник, что отец не в другой машине, что я не осталась дома – могла бы набросать план будущего фильма, лечь пораньше. Тогда бы не пришлось вариться весь вечер в том, что я хотела забыть.

Сзади кто-то просигналил. Сквозь слепящий свет фар можно было разобрать, что водитель собирается свернуть: мигал правый поворотник. Может быть, поэтому я сама не свернула на Хиткот-роуд – в сторону, где жили родители, – а проехала дальше до Мамаронек-роуд. Там было темно и пусто, работал только один фонарь, и тот мигал, как передатчик Морзе, словно другого предназначения у него не было. Я проехала церковь, школу, старые теннисные корты.

Я знала, куда еду, хоть не признавалась себе в этом. Осознание пришло, когда на Кушман-роуд я свернула направо и на втором перекрестке налево. Проезжая до боли знакомую дорожку вдоль задних дворов, я быстро нашла нужный дом. Он, похоже, ничуть не изменился: три ряда окон, мансарда, во дворе качели, горка, сломанные игрушки младшего брата Мэтта.

Выключив зажигание, я глубоко вздохнула. В доме царила темнота. Очевидно, родители Мэтта уехали на праздники, наверное, в Мэн, где у них был еще один дом. Они уехали, а комната Мэтта стоит пустая.

Последний год школы я почти жила в этой комнате. Я приходила сюда, даже когда Мэтт не мог приехать из Нью-Йорка, делала домашние задания или просто валялась на кровати: среди его вещей мне было спокойней. Обычно Мэтт приезжал домой по вторникам, и я оставалась с ночевкой. (У нас сложилась традиция: выходные в Нью-Йорке, вторники – в Скарсдейле. Вместе.) В среду мы вставали в пять утра, чтобы еще побыть вдвоем до школы. Мэтт выходил за газетой и кофе и возвращался ко мне в постель.

Мне хотелось позвонить в дверь или залезть в окно и пробраться к нему наверх. Наверное, чтобы снова почувствовать, каково это – быть частью чего-то большего, чем я сама.

Простыни у него на кровати были очень плотные, плед – мягкий, синий. Почему цвет для меня так важен? Почему я его помню? Замечаешь и запоминаешь только то, что имеет значение. Цвета – иллюзия зрения.

Я тряхнула головой и завела двигатель. Мне здесь делать нечего. Поеду лучше спать или постучу в стену Джошу, вдруг не спит. Может, он созрел поговорить.

Внезапно отец открыл глаза и посмотрел на меня.

– Все хорошо?

– Да, пап, все хорошо.

– Где мы?

– Рядом с домом Мэтта.

– Мэтта? – не понимая, переспросил отец. Его глаза слипались, через минуту он уснет.

– На самом деле, он уже далеко позади.