Холодный Яр - Юрий Юрьевич Городянин-Лисовский

я приобрел за две пули у татарина-деникинца под Белой Церковью[70].

Вот и Кресельцы. Поглядываю на знакомый двор – не видно ли «чертовой веры ребенка» – и это не ускользает от внимания Чорноты.

– Аню что ли высматриваешь? Возьми себя в руки, а то пойдешь за Компанийцем чертям коз пасти.

Село переполнено народом, который сошелся из округи на похороны. Тут около десяти тысяч вооруженных мужчин. Слабый пол – главным образом девушки с горшками, завернутыми в платки, и венками из засушенных цветов. Настроены сурово, мужики то и дело ввязываются в горячие споры.

Встречаем шестерых Чучупаков. Василь – атаман, Петро, старший брат – его начальник штаба. С ними еще трое братьев (у младшего дуло ружья достает почти до макушки)[71] и рослый старик с длинной седой бородой – их отец Степан. Его винтовка с примкнутым штыком безупречно начищена.

Чорнота представляет меня. Василь сразу же обращается к нему с просьбой:

– Андрий, тебя, может, послушают охотнее. Мы сейчас идем в церковь, а ты покрутись тут, потолкуй с людьми. Наши задумали схоронить Компанийца и наступать на Чигирин. Так дело не пойдет. Если схватимся с Коцуром, большевики нам с другого бока всыплют.

В храме яблоку негде упасть, но перед атаманом толпа молча расступается. Компаниец лежит в простом дубовом гробу. Открытые глаза из-за отблеска свечей кажутся живыми; в них застыло какое-то незлобивое выражение. Над правой бровью черная ямка – след от пули. На лице и руках кровоподтеки – видимо дрался. Но даже и мертвым он на диво красив…

«Вернусь послезавтра», – невольно приходит на ум та встреча в лесу.

Недолгая служба, и гроб выносят из храма на полотенцах. Нести его будут на руках до самого монастыря, попеременно девушки и парни. Шествие, никак не менее пятнадцати тысяч человек, растягивается по дороге. Ополченцы идут сотнями, женщины – отдельными стайками. На лицах у всех отпечаток грусти или затаенного гнева. Немного странно, что народ так близко к сердцу принимает смерть чужака – «бродяги», которого занесло сюда в прошлом году из херсонской степи[72].

Чорнота как будто угадывает мои мысли:

– Тут в прошлом году местных ребят закапывали по дюжине в день – ни одному таких похорон не устроили. Любил народ Ивана, потому что ни для кого он своей головы не жалел. В конце концов, гибель в бою – дело будничное, душа так не болит.

Обогнав процессию, мы поскакали домой. Тяжко было гарнизону встречать с этой прогулки на берег Днепра своего любимца, веселого сотника. Меж двумя церквами, под деревьями, посаженными у чьих-то могил и ставшими за столетия великанами, ему вырыли глубокий дом. На кухне варили заупокойный обед.

Наконец-то шествие достигло монастыря и открытый гроб положили возле ямы. Увидев её, девушки, которые несли крышку, тихо заплакали. Мы с Андрием стояли там же. Посмотрев на лицо мертвого товарища, он сердито мазнул себя кулаком по глазам:

– Ах, чертов сын, чертов сын! – а когда старенький священник начал отпевать покойника, весь ушел в молитву. Чорнота оказался глубоко религиозным человеком.

Скорбный, величавый гул «Вечной памяти» вырывается из тысяч легких, среди девушек слышатся глухие рыдания… Гроб заколачивают и спускают в яму. Туда же летят венки, полотенца, женские платки…

Почетным караулом командует Йосип Оробко, но оглушительная пальба из тысяч стволов покрывает его сильный голос и данный гарнизоном залп. За валами тяжело гремят взрывы трех минометных мин.

«Как умру я, схороните…», – затягивает мощным басом немолодой крестьянин, который, опершись на ружье, стоит в первом ряду. Величественные звуки пения катятся над деревьями, отзываются эхом в балках:

Схороните и вставайте,

Кандалы порвите,

И вражьею злою кровью

Волю окропите[73].

Песня окончилась, и в толпе поднялся гневный ропот. Раздались крики «На Чигирин!», «Сколько их терпеть?!», «Смерть коцуровцам!»

Атаман встал на лавку около могилы и поднял руку с винтовкой. Народ затих.

– Граждане! Братья! Враг вырвал из наших рядов одного из лучших борцов, но не поддавайтесь справедливой жажде мести! Пусть память об Иване Компанийце вечно живет в наших сердцах, но оставим мертвого мертвым, а живое дело – для живых! Сколько раз терпела Украина поражение и страшную разруху из-за того, что сыны её бились между собой в тот час, когда на неё наступал внешний враг! Об этом больше всех могла бы рассказать старая гетманская столица, на которую вы собираетесь в поход.

Теперь на Украину двинулся страшный враг, который разрушает и обдирает наш край, беззаконно убивает тысячи и тысячи наших людей – там, где народ не сумел и не захотел бороться, чтобы спасти себя, пока еще было время. Но с крестьянских глаз спадает пелена, и Украина будет бороться, чтобы вернуть то, что она так неразумно отдала! Мы можем победить только единством, дружным ударом на врага! А коцуровщина сама погибнет, потому что она не имеет под собой почвы. Крестьяне Суботова или Стецовки[74] пойдут вместе с нами, когда выйдут из-под влияния кучки авантюристов, когда увидят, что это единственный путь к спасению. Не с ними, ослепленными, нам бороться, чтобы тешить этим врага!

Расходитесь спокойно по домам! Держите наготове и берегите оружие! Будьте готовы в любую минуту стать под скорбное черное знамя Холодного Яра на защиту своих прав и Украины![75] Мы должны вернуть ей радость и славу!

Грянуло и долго не смолкало могучее «Слава!». Толпа утихла, но крику долго еще вторили горы.

– А-а-а-а-а… – донеслось последнее протяжное эхо откуда-то издалека.

– Холодный Яр отозвался, – многозначительно заметил Чорнота.

– Разве это не он? – указал я на овраг, над которым стояла наша крепость.

– Нет, это старое русло Косарки – речки, с которой связана легенда о княгине Матроне. Тысячу лет назад она превратила свой замок в монастырь. На самом деле он Святой Троицы, а не Матроны[76].

Вот там, в сторону Жаботина, горы Веселая и Червонная, на которых стоял лагерь гайдамаков. Там – Скарбовый Яр, где они хранили свою казну. А туда пошли Кривенков, Черный, Попенков, Гадючий яры. А Холодный Яр в эту сторону, версты полторы-две отсюда. Начинается от Мельничанских хуторов и тянется верст на сорок, аж за Лебедин. Он самый глубокий, кое-где целых восемьсот метров[77].

Для нас теперь Холодный Яр значит не больше, чем все остальные. Беречь надо тот огонь, который теплится в сердцах людей вокруг…

Толпа понемногу успокоилась, начался обед. Наготовленного в монастыре, конечно, не хватило бы, но женщины принесли еду