Воспитание чувств: бета версия - Елена Колина

Разделительная линия между «уже сделано» и «еще нет» пролегала сразу у двери комнаты дяди Игоря: до двери гранит и мрамор, а сразу за дверью комнаты дяди Игоря (теперь там была спальня Романа) стояли в ряд три унитаза, один другого краше (и это не насмешка над «новорусскими причудами», дело в том, что ни один унитаз не подходил к нашей системе труб, унитазы приносили, примеряли к трубам и отставляли).

За унитазами была Куча: стройматериалы (рулоны обоев, плитка, кафель), перемешанные с остатками нашего прежнего быта – наши старые карнизы, дяди Петино дырявое эмалированное ведро, швейная машинка бабы Симы образца 1890 года, красный бархатный альбом с фотографиями (мог принадлежать только дяде Игорю, родства не помнящему, остальные не бросили бы своих родственников в чужом ремонте)… Чего там только не было! Очевидно, рабочие, как поршень, шли по квартире, поочередно делая ремонт в комнатах, и, ленясь выносить на помойку оставленные жильцами вещи, выжимали хлам в заднюю часть квартиры, – так образовалась Куча. Затем ремонт прекратили, а Куча осталась.

Спальня Романа (Алиса показала мне ее из коридора, сказав «посмотри один раз, и все, тебе сюда нельзя») была странно нарядная, не мужская, бело-золотая, в стиле «Людовик XIV», с огромной кроватью, туалетным столом с завитушками, как будто женщина устроила здесь все по своему вкусу, не подумав, как жить мужчине в этих бело-золотых завитушках. Я потом узнал, что квартиру обставлял водитель Романа, у него был вкус на уютное. Но бело-золотые завитушки не придали уюта, баба Циля говорила Игорю: «Живешь, как дурак, без женской руки, у тебя холостяцким духом воняет», и хотя теперь здесь пахло дорогим парфюмом, а не перегаром и нечистоплотностью, дух одиночества остался, – куда ему деться, ведь и Роман жил здесь один, как дурак, без женской руки.

Ну, и конечно, мне было можно заходить в ванную (те же гранит и мрамор, как в метро, выложенный мрамором бассейн) и в туалет, там зачем-то стояли два унитаза, как будто можно пойти в туалет вдвоем, присесть и болтать.

А вот и наша бывшая комната, в ней было сразу все, как в палатке, все, необходимое для жизнедеятельности: можно готовить еду, смотреть телевизор, спать, работать за письменным столом, не хватало только ванны и унитаза. Центральное место в ней занимал огромный письменный стол, очевидно, комната начиналась как кабинет Романа, а потом приросла всем остальным: при переезде сюда занесли все без разбора – холодильник, шкафы, диваны. На письменном столе – телевизор, посуда, микроволновая печь, тостер, чайник и зачем-то яйцеварка в коробке. Домработница ежедневно вытирала пыль с этого скопища предметов, вынимала яйцеварку из коробки, протирала тряпкой и засовывала обратно. Там же, на письменном столе, стояла электроплитка. В доме никто не готовил, а если решали поджарить яичницу или картошку, то жарили на плитке. Кухня была полностью разворочена, любая женская рука начала бы ремонт с кухни, чтобы дети нормально питались, а Роман ремонт на кухне отложил из-за детей, чтобы дети без помех учились. Вокруг письменного стола буквой «п» стояли три дивана, у окна два велотренажера. Всё.

Всё это выглядело абсолютно безумно и безумно привлекательно: можно разлечься на диванах вокруг плитки с яичницей, как вокруг костра, можно сесть на тренажеры и беседовать, крутя педали, смотреть на Аничков мост.

– Не вздумай шляться по квартире. Ты же не такой дурак, чтобы поверить, что ты «бгат»? Ты – обслуга. Слугам платят за работу, вот и все.

Обслуга? Слуга?.. Ларка кричала маме: «Я тебе не слуга!» Папа иногда говорил: «Давай, сделай это, у бедных слуг нет». Кот в сапогах был слугой маркиза Карабаса, Планше – слугой д’Артаньяна, а я не слуга! Я стоял, сжимая кулаки от злости, и молчал. Думал: «Мне нужна зарплата. Прокладки, жареная курица, маме еще кофточку какую-нибудь».

Мама научилась одной курицей кормить нас неделю: из грудки восемь отбивных, ножки пополам нам с Ларкой как растущим организмам, из остального суп; она говорила, что любит это остальное из супа. Однажды отец в шутку спросил, что ей подарить, когда он разбогатеет, и она быстро, не думая, сказала – «жареную курицу». Мне нужна зарплата – жареную курицу маме, прокладки маме…

– Это микроволновая печка, будешь в ней делать бутерброды Скотине. Ты что, никогда микроволновку не видел?.. Ну, ты дики-ий… Эй, Гувернант, не обижайся, я не хотела тебя обидеть, просто повезло… ха-ха-ха… Скажи еще, что человек не должен показывать, что он выше других! Каждый хочет показать, что он выше. Иначе зачем людям дорогие машины, часы за десять тысяч долларов, Версаче, Гуччи? …Ах да, извини, бедные не разбираются в Гуччи…

Я никогда не чувствовал себя бедным, а вот Ларка – да, очень…

Ларка была еще маленькая, разве можно обвинять ее в эгоизме за ее любимую фразу «почему у всех есть?!»? Ларкино взросление пришлось на самое трудное время, когда вокруг появилось все красивое: Барби (мама убеждала ее «посмотри, какое у нее дебильное выражение лица, наши куклы лучше»), киндер-сюрпризы, платьица и туфельки. Ларка хотела всё, не понимала, почему именно у нее одна Барби со сломанной ногой, один киндер-сюрприз на Новый год, одни заношенные кроссовки. Наверное, обида слегка подперчила Ларкин характер. Но нехватка Барби не нарушала базовое чувство безопасности, а нехватка еды – нарушала. Когда отца уволили, а мамина зарплата вдруг превратилась в банку сметаны, и мама плакала, не стесняясь нас (банка сметаны стала вдруг стоить ее зарплату, 110 рублей), Ларке было тринадцать, она решила: раз мама плачет, значит, она, Ларка, в опасности. К тому же Ларка все время хотела есть.

Я уже не помню, когда у нас не было денег, а когда в магазинах не было продуктов. Помню, что на всех плитах в нашей квартире варились одинаковые толстые серые рожки (говорили, что они из армейских запасов), на всех столах стояли одинаковые трехлитровые банки консервированных зеленых помидоров (они были кислые, с привкусом гнилости), у всех были консервы (килька в томатном соусе и морская капуста), и все старались питаться разнообразно: то жарили стратегические рожки с луком, то варили, мешали рожки то с зелеными помидорами, то с килькой. Однажды маме повезло купить по талонам итальянские макароны, и мы с Ларкой съели их за один день.

Еще ели гречку с жареным луком, а в овсянку вместо молока и сахара мама добавляла нам по полстаканчика мороженого. Зимой девяносто второго года по три раза в день ели суп из фасоли: стакан фасоли, луковица и четыре картофелины (вместо зарплаты папе дали десять килограммов фасоли). Мама перекладывала Ларке фасоль из своей тарелки, чтобы суп был погуще, а она кричала: «Ненавижу ваш суп!»

Ларка вообще любила слово «ненавижу» – она ненавидела суп, ненавидела очереди, ненавидела черное. Однажды вечером перед самым Новым годом мама поставила меня в очередь за хлебом в булочной на Некрасова – давали по две буханки в руки, очередь вилась до Литейного. Я стоял в очереди с учебником химии – это был мой седьмой класс, девяносто первый год. Мама оставила меня в очереди, а сама побежала в очередь за гречкой в гастроном на Литейном. Через час или два мама привела мне Ларку и убежала в свою очередь. «Ненавижу черное, почему здесь все черное?!» – кричала Ларка, очередь действительно была черная, почему-то все в черном… Тетка впереди нас сказала: «Ты же ленинградка, держись, а как же в блокаду жили?» Я сказал: «Извините, она еще маленькая».