Марселино Хлеб-и-Вино - Хосе Мария Санчес-Сильва

Братья разделились на две группы: одни помогали облачаться брату Негодному, который должен был служить Мессу, а другие суетились возле вертепа вместе с Марселино.

Отец-настоятель, увидев вертеп, сказал:

— Прекрасно. А цветок откуда? Братья в замешательстве переглянулись.

— Это Марселино придумал, — нашёлся брат Хиль.

Настоятель улыбнулся мальчику и обернулся к брату Негодному:

— Как вы сегодня, отче?

— Не без того, — улыбнулся старый монах, — собачки-то кусаются, им положено. Но мне не так уж много раз осталось служить; кто знает, вдруг это последний…

Откуда-то появился потёртый бубен и разноцветный блестящий барабан для Марселино; брат Кашка играл на двух старых черпаках, а остальные отбивали такт колядок или ногами, или руками по спинкам скамеек:

Наконец, по знаку настоятеля, все умолкли, и служба началась, почти одновременно с кошачьим концертом, который брат Бернард по такому случаю извлекал из старой фисгармонии.

Два монаха помогали брату Негодному; им пришлось поддерживать его, когда он возносил Чашу, — да он её и поднять-то мог с трудом, по правде говоря… Марселино стоял на коленях возле настоятеля и ничего не упускал из виду.

Снаружи шёл снег, луна поднялась уже высоко и оттуда освещала укутанную в белое покрывало землю. Тщетно искала она какие-нибудь другие цвета. А в стенах монастыря было тепло.

Когда закончилась служба и смолкла музыка, брат Бернард подошёл к вертепу и взял на руки фигурку Младенца Иисуса. Сперва он поднёс её к брату Негодному, — брат Хиль успел принести ему стул, — а после каждый мог подойти и приложиться к ножке Младенца (кроме Марселино, который ничего наполовину не делал, так что чмокнул фигурку прямо в щёку).

Когда и эта благочестивая церемония завершилась, отец-настоятель подошёл к Марселино и поцеловал его в лоб со словами:

— С Рождеством тебя, Марселино!

А потом подвёл его к брату Негодному, сидевшему на стуле, и шёпотом велел ему наклониться, чтобы и старик смог поцеловать его.

— С Рождеством тебя, Марселино!

Настоятель поманил рукой остальных монахов — и все принялись целовать Марселино в лоб и повторять:

— С Рождеством тебя, Марселино! Мальчик очень удивлялся и в конце концов сказал:

— Никогда меня ещё столько не целовали…

— Так ведь сегодня же Рождество, — ответил настоятель, — но сейчас надо уже идти спать.

Братья направились к выходу (брат Кашка вёл Марселино за руку), а брат Бим-Бом потушил все свечи, кроме одной.

Марселино лежал в постели под тёплым одеялом и размышлял. Он попробовал было раскрыться, а потом укрыться опять, — и тут ему пришла в голову неожиданная мысль.

— А в часовне-то как холодно! — громко сказал он.

Прислушавшись, мальчик убедился, что все монахи спят или хотя бы молятся в своих кельях. Он выбрался из кровати и босиком, на ощупь направился к двери.

Вот он вошёл в часовню, где горела только лампадка над алтарём. К алтарю Марселино и направился, тщательно следя за тем, чтобы не шуметь. Он взял в руки фигурку Младенца Иисуса — и только тут заметил, что у неё не хватало левой ножки. Марселино очень удивился и наконец осторожно поцеловал то, что от ножки осталось.

На обратном пути мальчик пытался закутать фигурку Младенца полой своей ночной рубашки (не очень-то чистой, надо сказать). Наконец он вернулся в свою келью, дрожа как лист и стуча зубами. В кровать он залез, не выпуская фигурку из рук, хорошенько укрыл её одеялом и сказал:

— Вот теперь-то Тебе тепло, правда ведь?

Марселино и Ангел шли по горам. Рождественская история была уже рассказана полностью (несколько раз Ангелу приходилось напоминать мальчику те или иные подробности). Теперь оба шли молча, пока Ангел, не отпуская руку спутника, не спросил:

— Почему ты говоришь, что мы никогда не дойдём?

— Потому что горы такие высокие, я никогда и не видел таких, — ответил мальчик.

— Здесь нет слова «никогда», Марселино.

— А слово «всегда» есть?

— Да. Пойми, известное тебе время — дни, недели, месяцы… Здесь всё по-другому. Время другое, понимаешь?

— Нет.

— Эх, Марселино, это на самом деле трудно растолковать ребёнку… Здесь минута — как год, и наоборот[29].

— А лета нет совсем? Ангел улыбнулся.

— Ты любишь лето?

— Ещё бы! Всё такое яркое, и аист прилетает, и вьёт гнездо на крыше монастыря. Воду надо возить издалека, на муле, — и мне тоже давали на нём прокатиться! Летом я всегда снаружи играл.

— А осенью? Марселино погрустнел:

— Осенью дождик… В прошлом году мы за книжками ходили, чтоб я учился по ним… И ласточки улетают, — брат Кашка сказал, что в Африку…

— А зима?

Тут Марселино совсем повесил нос:

— Зимой очень холодно, и меня заставляли учить катехизис на кухне, а ещё растения зимой умирают… И всё время надо дома сидеть…

— Осталась весна. Марселино опять повеселел:

— Весной начинается ветер, и тогда меня уже иногда выпускали гулять!

— А ещё ты весной родился, — напомнил Ангел. — Ив монастырь тебя подкинули весной.

— Кто?

— Ты был совсем крошечный, Марселино, — наверное, это были родители.

— А ты не знаешь?

Вместо ответа Ангел спросил:

— А братья тебе что говорили?

— Что Бог оставил меня у их ворот…

— Значит, так оно и есть, если они говорили.

— Но ты ведь Ангел, — и неужели не знаешь?

— Я Ангел, да, но твой, а не твоей мамы. У неё был другой, как и у каждого человека.

— Братья говорили, что она уже на небе. Как она умерла?

— Об этом она расскажет тебе сама, когда увидитесь.