Смерть - дело одинокое - Рэй Брэдбери

Страх перед собственным весом-убийцей всегда был рядом.Фанни боялась засыпать под тяжестью своей плоти. А утром просыпалась, радуясь,что еще одна ночь миновала и она благополучно пережила ее.

В переулке возле дома ждал своего часа ящик от рояля.

— Слушай, — говорила Фанни, — когда я умру,притащи этот ящик наверх, засунь меня в него и спусти вниз. И раз уж ты здесь,добрая душа, достань-ка мне банку майонеза и большую ложку.

У входной двери в дом я постоял и прислушался.

Голос Фанни лился с этажа на этаж. Прозрачный, как водагорного потока, он каскадами струился со второго этажа на первый и заполнялвестибюль. Этот голос хотелось пить, такой он был чистый.

Фанни.

Когда я поднимался на первый этаж, она выводила трели из«Травиаты». Поднимаясь на второй, я остановился и заслушался, прикрыв глаза.Мадам Баттерфляй приветствовала входящий в гавань белоснежный корабль илейтенанта, тоже во всем белом.

То был голос хрупкой японской девушки, лившийся с холма,куда она поднялась весенним вечером. Фотография этой девушки стояла на столикевозле окна, выходившего на галерею второго этажа. Тогда ей было семнадцать лет,и она весила от силы сто двадцать фунтов, но с тех пор прошло много времени.Голос вел меня наверх по старой темной лестнице и сулил близкое счастье.

Я знал, что стоит мне подойти к дверям, и пение прекратится.

— Фанни, — говорил я обычно, — по-моему,здесь только что кто-то пел.

— Неужели?

— Что-то из «Баттерфляй».

— Как странно. Интересно, кто бы это мог быть?

Мы играли в эту игру годами, говорили о музыке, обсуждалисимфонии, балеты и оперы, слушали музыку по радио, заводили старенький,растрескавшийся эдисоновский патефон и ставили пластинки, но никогда, ни разуза три тысячи дней Фанни не пела при мне.

Однако сегодня все было иначе.

Я поднялся на второй этаж, и пение прекратилось. Наверно,она задумалась, решая, что делать дальше. Может быть, выглянув в окно, увидела,как медленно я бреду по улице к дому. Может быть, угадала мои тайные мысли.Может быть, когда я звонил с другого конца города, мой голос (но этоневозможно!) донес до нее печаль и шум дождя прошлой ночи. Но, как бы то нибыло, в цветущем, необъятном теле Фанни Флорианны всколыхнулась мощнаяинтуиция, и Фанни вознамерилась удивить меня.

Я стоял у ее дверей и прислушивался.

Что-то заскрипело, словно большой корабль с трудомпрокладывал себе путь по волнам. За дверью насторожилась чуткая совесть.

Тихо зашипел патефон!

Я постучал.

— Фанни! — кр??кнул я. — Это Чокнутый!

— Voila «Здесь: Прошу! (фр.).»!

Она открыла дверь, и на меня, как раскаты грома, обрушиласьмузыка. Эта необыкновенная женщина сперва поставила тонко заточенную деревяннуюиголку на шипящую пластинку, придвинулась к двери и, схватившись за ручку,выжидала. Как только палочка дирижера метнулась вниз, она распахнула дверь вовсю ширь. Из комнаты вырвалась музыка Пуччини, обволокла меня, повлекла засобой. Фанни Флорианна помогала ей.

Звучала первая сторона пластинки «Флория Тоска». Фанниусадила меня на шаткий стул, взяла мою пятерню и сунула в нее стакан хорошеговина.

— Я же не пью, Фанни.

— Глупости. Ты посмотри на себя. Пей! Она вытанцовывалавокруг меня, как те диковинные гиппопотамы, что легче пушинок молочая порхали в«Фантазии»[19], и опустилась, как поразительно странная перина,на свое безответное кресло. К концу пластинки я залился слезами.

— Ну, ну, — зашептала Фанни. — Ну, ну!

— Я всегда плачу, когда слушаю Пуччини, Фанни.

— Да, дорогой, но не так горько.

— Это правда, не так горько. — Я отпил половинувторого стакана. Это был «Сент-Эмильон»[20].

1933 года из хорошего виноградника, его привез и оставилФанни кто-то из ее богатых друзей. Они приезжали сюда через весь город,рассчитывая душевно поболтать, весело посмеяться, вспомнить лучшие для нихвремена, не думая о том, чей доход выше. Однажды вечером я увидел, как к нейподнимаются какие-то родственники Тосканини, и остался ждать внизу. Видел, какот нее спускается Лоуренс[21] Тиббет, — проходя мимо меня,он кивнул. Приезжая поболтать, они всегда привозили лучшие вина и уходили,улыбаясь. Центр мира может быть где угодно. Здесь он находился на втором этажедома, где сдаются квартиры, расположенного не в лучшем районе Лос-Анджелеса.

Я смахнул слезы рукавом.

— Выкладывай, — приказала великая толстуха.

— Я нашел мертвеца, Фанни. И никто не желает менявыслушать.

— Господи! — У Фанни открылся рот, и круглое лицостало еще круглее. Глаза тоже округлились и потеплели от сочувствия.

— Бедный мальчик. Кто это был?

— Один из тех милых стариков, что собираются в билетнойкассе на трамвайной остановке в Венеции, они сидят там с тех пор, как БиллСанди[22] рассуждал о Библии, а Уильям Дженнингс Брайан[23] выступил со своей знаменитой речью о золотом кресте. Этихстариков я видел там еще мальчишкой. Их четверо. Такое ощущение, будто ониприклеились к деревянным скамьям и будут сидеть там вечно. Ни разу не виделникого из них в городе, они нигде мне не встречались. Сидят в кассе целымиднями, неделями, годами, курят трубки или сигары, рассуждают о политике,разбирая всех по косточкам, решают, что делать со страной. Когда мне былопятнадцать, один из них посмотрел на меня и сказал: «Вот вырастешь, мальчик, и,наверно, постараешься изменить мир к лучшему, правда?» — «Да, сэр!» — ответиля. «Думаю, у тебя получится, — сказал он. — Как по-вашему, джентльмены?»— «Еще бы», — ответили старики и улыбнулись мне. И вот как раз этогостарика, что задавал мне вопросы, я и нашел вчера ночью в львиной клетке.