Ледяной сфинкс - Валерия Вербинина
Шрифт:
Интервал:
– Конечно, конечно, – заверил его Никита. – Да, собственно, ты сам ее увидишь, ее тоже позвали сегодня к Гагариным.
Таким образом, благодаря тому, что Васильчиков согласился его выручить, Александр сумел улизнуть из дворца и, взяв извозчика, отправился к графу Строганову.
В особняке графа толкались посторонние люди, остро пахло какими-то лекарствами, фальшивым сочувствием и смертью. То и дело звонил звонок, и представительный швейцар Герасим впускал очередного гостя, явившегося выразить свои соболезнования, повздыхать, шаркнуть ножкой и откланяться.
– Андрей Петрович у себя? – спросил молодой офицер, когда лакей принял его шинель.
– Пожалуйте сюда, сударь.
Граф грузно обмяк в кресле у окна, глядя невидящими глазами куда-то вдаль. Ему было лишь немногим за пятьдесят, но сейчас он выглядел изможденным, дряхлым старцем. Александр поздоровался, произнес несколько требуемых приличиями слов, которые потом не мог вспомнить. Его мучило сознание того, что все бесполезно, что самое страшное уже свершилось и никакие слова уже не помогут вернуть того, кто еще вчера улыбался, дышал и радовался жизни.
– Да… – наконец тяжело промолвил граф и поднял голову. – Ты что же стоишь, Саша? Садись.
Александр сел. Почему-то, хотя было безумно жаль графа, ему вдруг захотелось как можно скорее уйти отсюда. Наверное, инстинктивно чувствовал, что истинное горе, как и истинное счастье, не терпит посторонних.
Барон произнес еще несколько фраз о том, что он не ожидал, что он потрясен… и умолк. Сколько раз уже сегодня старый граф слышал эти слова! Разве они могли что-то значить для него теперь?
– Хорошо, что вы дружили, – невпопад проговорил граф и вздохнул. – Как поживает твоя матушка?
Александр сказал, что у нее все хорошо, и не солгал.
– А батюшка? Все в своей деревне? Не могу, право, понять, что хорошего в тамошней жизни. Щи, скверные дороги, общество не самого лучшего разбора… – Строганов поморщился.
За дверями протопали чьи-то шаги, глухо забубнил чей-то бас, потом все стихло.
– Мы никак не ожидали, что все так кончится, – неловко проговорил Александр, имея в виду Льва.
Граф неожиданно остро взглянул на него.
– Что, юноша? Непривычно? Думаешь, что смерть твоя далеко, а она вон где – на вершок от тебя… – Строганов показал этот самый вершок пальцами в воздухе. – И подстерегает! Ты Сержа Мещерского видишь? Знаешь, какими проклятьями его отец меня осыпал, когда… когда жена его оставила? А я, каюсь, грешен, знай посмеивался себе тогда. Сейчас думаю: не зря ли смеялся-то? Не накликал ли? – Лицо графа исказилось. – Никому не дай бог пережить своих детей! Хуже нет, чем такое проклятье…
Александру было нечего сказать, и он промолчал, чувствуя мучительную неловкость.
– Ты ведь к нему пришел? – спросил граф.
– Да, Андрей Петрович.
– Ну, так ступай. – И Строганов махнул рукой, отпуская гостя. – Матушке почтение мое передавай и батюшке тоже. Если они захотят меня навестить, я всегда буду рад.
Чувствуя в душе подобие облегчения, в котором он сам себе стыдился признаться, Александр спустился на первый этаж. Лев жил отдельно, но, когда с ним случилось несчастье, отец настоял на том, чтобы сына перевезли к нему, дабы обеспечить больному наилучший уход, и сюда же, в особняк, доставили все его вещи. Не мешкая, граф пригласил лучших врачей, даже лейб-медика самого государя. Но получается, что если бы не приглашал вообще никого, результат был бы в точности тот же.
«А если бы я купил ту лошадь, – мелькнуло в голове Александра, – то, может быть, Лев бы сейчас точно так же шел ко мне. Бледнел бы, но храбрился… Он как-то раз мне сказал, что не выносит вида мертвых тел».
У входа в комнату Льва маячил высокий, молчаливый лакей Строганова. Александр вспомнил, что лакея звали Аким. Не говоря ни слова, слуга посторонился, и Александр вошел.
Комната как комната, и почти ничего в ней не изменилось с тех пор, как он побывал здесь в последний раз. Лев лежал на кровати, закрытый по шею простыней. Единственное зеркало было занавешено.
Поколебавшись, Александр сел в кресло, которое по-прежнему стояло возле изголовья. Его не покидало ощущение, что он вошел в совершенно чужую комнату, что здесь все только притворялось таким, какое было прежде, и тело на кровати было вовсе не тем человеком, которого он знал и который совсем недавно был его другом.
Александр попытался вспомнить, о чем они со Львом говорили в последний раз, когда друг еще был жив. Совершенно будничный, обыкновенный разговор получился, временами даже пошловатый: актриса Соколовская еще не сменила любовника… Мари Потоцкая все такая же толстая… Бетти передает тебе привет и говорит, чтобы к нашей свадьбе ты непременно выздоровел, хочет, чтобы ты был шафером, чтобы…
Все-таки у него защипало в горле. Александр поднялся с места и сделал круг по комнате, чтобы успокоиться.
В окно были видны черные сучья какого-то дерева с налипшими на них комьями снега, и молодой человек впервые подумал, что Льву с его характером, наверное, было невыносимо, лежа на кровати, видеть за окном эти траурные ветви, одни и те же, день за днем.
Он подошел к секретеру, который придвинули поближе к постели, чтобы Льву было легко до него дотянуться. На столе лежали два романа, которые Александр принес товарищу, чтобы развлечь его. Корф пролистал страницы и убедился, что они разрезаны не дальше первой главы. Страницы второй книги не были разрезаны вовсе.
Александр положил ее обратно на стол и тут только заметил, что один из ящиков секретера немного выдвинут. Машинально сделал движение, чтобы закрыть его, но тот не поддавался. Тогда он выдвинул ящик – может быть, внутри было что-то, что мешает его захлопнуть.
Внутри ящика обнаружились несколько одинарных перчаток без пары, определенно дамских, надушенные платочки, тоже явно дамские, пустой флакон от духов, чья-то подвязка, бальная туфелька и на самом дне – толстая тетрадь с пронумерованными страницами, озаглавленная «Journal de L.»[15].
«Коллекция его завоеваний, – хмыкнул про себя Александр, глядя на забавные мелочи. – А это что, дневник его пассии? Лев что, тоже его присвоил? Однако!»
Он открыл тетрадь, но беглого взгляда хватило, чтобы понять, что это был дневник самого Льва: налицо был его почерк, его манера выражаться. Александр испытал двойственное чувство. Ему хотелось как можно скорее закрыть дневник и вернуть его на место, и в то же время…
В то же время его глаза выхватили на странице выражение «canaille de glace»[16]и через несколько строк «cette canaille que j’admire parfois quoique je sache qu’il ne vaut rien ou du moins ne vaut plus que moi»[17].
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!