Критика идеологических основ православного монашества - Кирилл Иванович Никонов

«Первая революция и следующая за ней контрреволюционная эпоха (1907—1914) — писал В. И. Ленин,— обнаружила всю суть царской монархии, довела ее до «последней черты», раскрыла всю ее гнилость, гнусность, весь цинизм и разврат царской шайки с чудовщиным Распутиным во главе ее...»20. Власть Распутина подготавливалась теми обычаями, которые царили в монастырях и особенно в Оптиной пустыни. Достаточно прочитать в книге Четверикова, как старца Амвросия принимали в основанном им женском монастыре в Шамордине. Старца встречали гимном, еду из тарелок, из которых он отведывал, сливали в котлы и ведра, а оттуда разливали всем «сестрам» по чашкам. Такие обычаи, нравы, юродство присущи, как правило, периодам социальных кризисов. Они характеризуют и начало XX в. в России, — период разложения помещичье-буржуазного строя. Юродивые и старцы получили зеленую улицу, особенно в среде правящей верхушки. Недаром в это время увеличивается число статей и книг, восхваляющих «святых», старцев, «блаженных» и юродивых.

Смирение и послушание. Итак, «духовная пища», какую в полном соответствии с «богатой иноческой литературой» предлагали оптинские старцы, — это смирение. Старец Амвросий писал, что «смирение состоит в том, когда человек видит себя худшим всех, не только людей, но и бессловесных животных и даже самих духов злобы», считает себя достойным «всяческого попрания и уничижения и досаждения».

Смирение ставится старцами настолько высоко, что ради него отвергаются любые достоинства человека, в том числе и самосовершенствование. В качестве образца для подражания ученики и последователи оптинских старцев рекомендовали читающей русской публике, например, «смиренного послушника Николашу, ангела божия, человека небесного», который никому не перечил и все улыбался, за что и сподобился перед кончиной созерцать «видение благоприятное».

Смирение, переведенное в его социальную форму, означает полное разрушение личной самостоятельности, абсолютное подчинение руководству старцев, а значит, церковному и мирскому начальству. В «Добротолюбии» немало выдержек, дающих представление о старческом идеале духовного совершенствования в послушании. Так, Иоанн Лествичник назвал послушание «погребением своей воли», «совершенным отречением от своей души». «Послушание есть... добровольная смерть... гроб собственной воли и воскресение смирения, — поучал этот столп старчества. — Послушный, как мертвый, не противоречит и не рассуждает ни в добром, ни в мнимо худом; ибо за все должен отвечать тот, кто благочестиво умертвил душу его, т, е, отец, чрез послушание умертвивший в нем страстную волю» Отцы-боголюбцы нередко откровенничали и относительно целей послушания, «После того, как предать ты всего себя духовному отцу своему, — писал один из наивысших авторитетов православного монашества Симеон Новый Богослов, — знай что ты чужд всему, что принес со вне, вещи ли то какие или деньги, почему ничего не делай с ними без его воли и ничего не проси себе у него из того, ни малого, ни большого, разве только сам он по собственному произволению, или тебе велит взять это, или собственноручно даст тебе то». Старец Амвросий, как мы видели, частенько пользовался на основе этого текста достоянием своих «добровольных послушников».

Старческое «окормление» опутывало человека густой сетью запретов и ограничений. Известный «авва» Кассиан Римлянин требовал «во всем следовать настояниям старцев и считать хорошим или худым только то, что они признают таковыми». Иоанн Лествичник доводит это до парадоксального утверждения, как нельзя лучше обнажающего суть старчества: «Лучше грешить против бога, — поучает он, — чем против начальствующего, ибо грех против бога начальствующий может отпустить. Но кто отпустит грех против начальствующего?» Следуя этим «классическим» образцам, оптинские духовные отцы насаждали в обителях, где они имели влияние, атмосферу безусловного повиновения. «Решение начальника есть воля правителей всяческих», — заявлял основатель оптинского старчества Леонид Наголкин.

Следует заметить, что православная церковь усиленно пропагандировала и другой тип старца, отличный от старцев вроде Леонида или Амвросия. Примером может служить легенда о жизни Серафима Саровского (1759—1833), который был канонизирован в 1903 г. Больше всего идеологи церкви прославляли смирение Серафима и его отречение от своей воли. «Он всегда таков: сносит обиды и даже побои, побеждает великую гордость людскую великим смирением». Полвека Серафим отшельничал в лесу и только последние 8 лет своей жизни «вышел из затвора». Зимой он жил в нетопленой келье, спал сначала сидя, потом — в гробу, под рубашкой носил 20 фунтов железных крестов, еще надевал железный пояс, на спину взваливал мешок с камнями, время от времени таскал железо из одного угла кельи в другой, днем читал Библию, ночью творил «умную молитву». Старец такого типа задуман как модель поведения, рассчитанная на эксплуатируемых. На первый взгляд она кажется наивной, но на деле представляет собой результат тонко продуманного расчета идеологов православия и самодержавия. Недаром протоиерей Введенский, биограф Серафима, писал, что он являет собою «пример довольства скромною долею и умения мириться с ней во имя веры». Православие должно было обеспечить классовый мир. Оптинский старец Макарий писал, что «вера соединяла и скрепляла все сословия союзом любви и повиновением воле божией чрез исполнение заповедей его». Старцы по-своему прекрасно осознавали ту функцию религии, которую ныне называют интегративной.

Кстати, православная церковь в лице своих платных пропагандистов часто рисовала народу идиллические картинки умильного единения неимущих с богачами, используя легенды о старцах. При этом они не стеснялись называть бедных «смиренников» «богатырями духовными». С какой ловкостью писал протоиерей Введенский о том, как «духовный богатырь» старец Серафим сразил однажды своим смирением генерала и помещика! После долгих уговоров помещика Прокудина, пишет протоиерей, бравый генерал решил зайти к старцу, «Лишь только отворил он дверь старца — старец поклонился ему в землю. Вот оружие победы!» Генерал тут же зарыдал от умиления, зарыдал и помещик. Взяв старца под руку, генерал вышел из кельи. Какой «прекрасный символ доверия и любовного смирения!» Трогательное содружество генерала, помещика и ни на что не притязавшего смиренника — об этом мечтали те, кто жил за счет трудового народа и рассчитывал на то, чтобы единственным «оружием победы» неимущих было смирение. «Святыня православия тем дорога, — писал В. И. Ленин, — что учит «безропотно» переносить горе! Какая же это выгодная, в самом деле, для господствующих классов святыня!.. вполне естественно сочувствие эксплуататоров к религии, учащей «безропотно» переносить земной ад ради небесного, будто бы, рая»21.

ИДЕОЛОГИЯ МОНАШЕСТВА И РУССКАЯ КУЛЬТУРА XIX в.

Может ли монашеская идеология содействовать развитию культуры?

Отрицательный ответ на этот вопрос подготовлен содержанием предыдущих разделов. В самом деле, если, скажем, духовная жизнь рассматривается монашеством извращенно как состояние смирения, послушания, ощущения своего ничтожества, то может ли оно относиться с уважением