Любовь - Анджела Картер

Ли поставил подпись в гроссбухе.

— Какое необычное имя, — произнесла мать со слабым отблеском надежды. — Леон.

«Будь мы иностранцами, — пришло в голову Ли, — некоторую эксцентричность нам могли бы и простить», — а потому оскалился и пробурчал в ответ:

— Меня назвали в честь Троцкого, зодчего Революции.

При этом он вспомнил свою тетку и подумал, что сердце у него точно не выдержит в этом прохладном светлом здании: он давно уже предал все те надежды, что возлагала на него тетка, давая ему такое имя, если вообще когда-либо их понимал.

«Переметнулся к буржуазии!» — подумал он, а выйдя наружу, отпрянул к стене, точно перед расстрельным взводом. Блистательное утро метко хлестнуло его по глазам дротиками стеклянных осколков; его сокрушила убежденность, что он совершил нечто непоправимое. Он заметил, как мужчина и женщина скривились при виде его брата и молодой жены, своей дочери, как они обменялись сигналами и шифровками, понятными им одним. Слова слетали с их губ, как птицы, устремляясь вверх и прочь, и все вели себя прилично, даже Базз, хотя вид у него был такой, будто он только что побывал в гробнице Эдгара Аллана По: он где-то раскопал черный костюм.

Неудивительно, что дочь воспринимала только видимость всего. Несмотря на чудачества в поведении, неотесанность произношения и длину волос, камера на шее произвела такое впечатление на родителей, что Базза они приняли за уважаемого представителя богемы и решили, что в один прекрасный день он может и разбогатеть: они где-то читали, что фотографы — это новая аристократия. Фотоаппарат оказался достаточным оправданием диковатому внешнему виду, и оба предка напряженно посматривали на пьяного, тошнотного и разбитого жениха, будто считали, что их дочь сделала неверный выбор, если уж ей так приспичило выходить замуж за богему, но поскольку искусство ей все равно дается, то ничего тут уже не попишешь. Они ж не противились, когда ей загорелось поступать в художественную школу. Ли же больше походил на моряка после недельного загула в бандитском порту и никак не вписывался ни в какую деликатную систему мечтаний или надежд. Аннабель протянула ему руку с обручальным кольцом на пальце. Утро распалось на куски. Тошнота подперла, и Ли рванул обратно в бюро. Нашел уборную и долго блевал.

Когда же он снова выполз на солнышко, нервно прикрывая рукой больные глаза, стало ясно, что его внезапная ретирада напрочь разрушила и без того хрупкую свадебную компанию: теперь все стояли порознь и рассеянно поглядывали в разные стороны. Белая гвоздика в папиной петлице вызвала бы слезы на глазах Ли, если бы те и так уже не слезились.

— Ты весь в чем-то белом, — произнес Базз. — Как новобрачно, как уместно.

— Там было окно.

— И ты наверняка попробовал вылезти через него и сбежать.

— Еще бы.

Базз рассмеялся и отряхнул известку с плеча Ли. Тот и сам напоминал ее цветом, к тому же был весь в испарине, но сказал Аннабель: «Ничего личного, любимая», — когда она взяла наконец его за липкую руку, на палец которой он, по настоянию ее родителей, тоже нацепил кольцо.

Вскоре родители изнуренно отвалили, а Коллинзы, теперь уже по праву дополненные третьим членом семьи, направились в свои апартаменты — вверх по склону холма, мимо университета, — по дороге собрав целую процессию случайных знакомых, так что горластая компания, добравшаяся до дома, скорее напоминала Рене Клера, чем Антониони, и Ли, считавший, что несчастным быть аморально, вскоре вернулся в хорошее расположение духа. Однако в тот вечер у обкурившегося Базза случился параноидальный криз, и Ли пришлось целый час усмирять его грубой силой.

Аннабель, так и не сняв уже испачкавшегося свадебного платья, забилась в уголок и заткнула уши — Базз ужасно орал. Квартира была освещена, как церковь на Рождество: они зажгли целую прорву свечей, и комната мигала их пламенем и пахла топленым воском. Все гости, собравшиеся на торжество, растворились в ночи: большинство по опыту хорошо знали, что у братьев лучше не путаться под ногами, когда те сражаются со своими демонами. Ли наконец удалось впихнуть Баззу в глотку горсть таблеток снотворного, он доволок брата до его узенькой койки и навалился там на него, пока тот не заснул в безопасности.

Аннабель, вся слишком белая и зловещая в неверном свете, медленно, одну за другой, задувала свечи. Она не изменила своему бесстрастию, и Ли решил, что ей безразлично то, что произошло с Баззом, — хотя, вероятно, она просто перепугалась и не решалась о чем-либо спрашивать. Ему самому тем не менее было очень стыдно за такую истерику, и единственное, что он мог, — вести себя так, будто это в порядке вещей. А кроме того, ей придется привыкать к таким взрывам, если она хочет жить с ними и дальше. Они легли, и в этот раз все получилось не лучше и не хуже, чем обычно, если не считать того, что Ли было несколько труднее: у него из головы никак не шло, что дверь может быть либо открыта, либо закрыта, а он теперь принял некие формальные обязательства, да еще и перед свидетелями, — не спать больше ни с какой другой женщиной до скончания дней, что означало, вероятно, еще лет сорок. Если, конечно, Аннабель не умрет раньше. Забаррикадировавшись своей недвижностью, Аннабель не чувствовала совсем ничего — она тотчас же забыла о свадебной церемонии. А на следующее утро начала красить стены в темно-зеленый цвет.

В загустевшей, потемневшей комнате его прикосновение уверяло ее, что он не может солгать, но она все равно сказала:

— Если ты меня обманешь, я умру, — и он еще теснее прижал ее к себе, готовый предательски расплакаться, поскольку она ни разу даже его не заподозрила за то долгое время, что они прожили вместе. Она бы скорее решила, что ей изменяют кружки с гербами коронации, стаффордширская керамическая статуэтка принца Альберта или латунная рама кровати или неверна ее собственная одежда. Ли занимал самое важное место среди всего этого имущества, которое она покупала на распродажах или ей добывал где-то Базз; они к тому же вместе совершали вылазки на городскую свалку и рылись там в золе, надеясь отыскать что-нибудь ценное. А пока Ли был на работе, продолжали красть и возвращались домой с целыми охапками вещей, по большинству — совершенно ненужных.

Ли обманывал себя тем, что поскольку он эмоционально не привязан к этой девушке, Каролине, то по большому счету нельзя считать, что он изменяет жене. В пору раздумий, последовавшую за неизбежной катастрофой, у него было достаточно времени иронически поаплодировать масштабам прежнего самообмана, пока же он не имел для этого ни времени, ни склонности — да и намеков на катастрофу не было никаких, ибо ему казалось, что наконец удалось установить равновесие и все так и будет продолжаться вечно.

— Спать с Аннабель — все равно что читать Сэмюэла Беккета на голодный желудок, — сказал он Каролине, провожая ее по пустынным улицам домой в первые предрассветные часы. Хотя говорил он это в первую очередь, чтобы прояснить ситуацию самому себе и таким образом найти возможные оправдания (ибо какие-то предчувствия вины у него все-таки были), она расслышала в его словах лишь обольщение; этим он ее и заинтересовал. Когда они вошли в ее комнату, Ли заморгал от света и с любопытством принялся изучать ее плакаты на стенах и бумажные цветы. Он и забыл уже, насколько далек от девичьей нормы их мрачный интерьер, плод трудов Аннабель. Мгновенно смутившись, Каролина притормозила пальцы на застежке своей меховой куртки, поскольку что-то в его манере предполагало: хоть они и вернулись к ней в комнату с одной-единственной целью, само действие — слишком интимно для людей, едва знакомых друг с другом.