Муж, жена и сатана - Григорий Ряжский

Однако, не обратив внимания на окрик, Череп тащил его дальше, к заваленной на асфальт, явно старинного литья, чугунной ограде. Препятствие для гулянья между двором и сквером отсутствовало, оттого двор и казался огромным. Ясно, что шел ремонт, меняли ограду старинной усадьбы. Рядом, в случайном порядке, тут же на земле лежали оставленные рабочими, вывороченные из остатков фундамента старой кладки кирпичные столбы с обвалившейся, местами все еще отдающей грязной желтизной штукатуркой. Наваленные повсюду обломки рыхлого кирпича и рассыпанная там же крошка свидетельствовали о запечке глины в чрезвычайно давние времена. Неподалеку валялись неаккуратно складированные половинки обшарпанных ворот с вывернутой из них чугунной калиткой. Сбоку сиротливо возвышалась куча не увезенного строительного мусора.

Лёва тормознул и спустил Черепа с поводка. Кобель резво подскочил к лежащим воротам, обнюхал калитку, задрал над ней заднюю лапу и пустил короткую струю. Собачья струя пришлась точно на черную двустороннюю ручку, невыразительного и тоже чугунного вида.

К этому моменту стало чуть ясней — вероятно, московская луна, невзирая на несезон, решила малость подсветить гуглицкому кобелю, чтобы тому было комфортней совершить свою опорожнительную операцию. Лёва подозвал Черепа к себе и, нагнувшись, попытался зацепить кольцо ошейника тугим карабином. В этот момент он и обнаружил его, с нижнего ракурса. Памятник работы Андреева стоял в глубине сквера, устремив в направлении Лёвы окаменевший в своей печали взор, словно выговаривая ночному гостю и его лысому псу за произведенное ими неблагородное действие.

— О, черт… — пробормотал Гуглицкий, — к самому попал. Это ж усадьба Толстых, его вотчина, кажется. — Он пару раз встряхнул седой шевелюрой, сбрасывая остатки нетрезвого вечера. — Совсем допился, классика не распознал…

Лёва вытащил из кармана носовой платок, расправил, присел на корточки и начал аккуратно вытирать ручку калитки от собачьей мочи. Ручка хотя и была немного изогнутой, не совсем прямой, но все равно оставалась некрасивой, слишком уж незатейливой, грубо отлитой из самого заурядного чугуна. Закончив с первой, Лёва перешел ко второй, чуть более ободранной и зеркально повторяющей первую.

— Если б только знал, лысый, на кого ты написал. — С укоризной в голосе пробормотал Лёва. — Ты, можно сказать, пометил сейчас страшно сказать, кого. Он за эту ручку до самой смерти брался. Или около того. А ты взял и разом все испоганил. А мне теперь оттирай.

Череп, поджав хвост и виновато притянув уши к голове, молча вникал в слова хозяина. Сообразил, что никакой катастрофы, скорее всего, не случилось, но что-то он сделал не так. И потому теперь хозяин вынужден переделывать то, что он натворил.

— Ладно, проехали. — Расслабленной рукой Лёва подал Черепу знак, означавший прощение, и тот сразу же отпустил шумерские уши и высвободил из-под себя шумерский хвост. Внезапно, так и не поднявшись с корточек, Гуглицкий начал вдруг озираться по сторонам, явно чего-то ища. Через пару секунд глаза его зафиксировали нечто лежащее на земле, и он довольно хмыкнул: — О, это, я думаю, подойдет!

То, что Лёва обнаружил неподалеку, оказалось оставленной строителями кувалдой, которой он теперь и вооружился. Прицелившись, он нанес сильный удар под самый низ чугунной ручки. Клепка, притягивающая ту к калиточной стойке, лопнула, и ручка, недолго думая, просто вывалилась из крепежного гнезда вместе с обеими накладками. Лёва поднял ее, понюхал, покачал туда-сюда, повертел в руках, так, из любопытства, и одобрительно покачал головой:

— Надо же, работает. Умели ведь делать, черти. Чего ж сейчас-то не делают, совсем сдулись наши граждане, последние уменья растеряли. — Он сунул ручку за ремень и потянул Черепа к арке на бульвар. — Ладно, наша будет теперь, гуглицкая.

Уже совершенно протрезвевшим Лев Гуглицкий вышел на Никитский бульвар и зашагал в сторону Зубовки, к дому. В этот момент он даже представить себе не мог, цепь каких странных и удивительных, если не сказать больше, событий развернется в его и Адкиной жизни в самое ближайшее время. И каким невероятным образом жизнь эта в результате изменится.

«Склеп каменный, какой наказал соорудить сам архимандрит, работать стали мы тем же днем, как весть пришла об кончине. Был уж самый конец февраля поди, а только морозы все жарили да жарили без угомону, не слабей январских. И земь могильная поддавалась погано, и оба мы, день первый, неполный, и другой, почти весь, разве что только отогревали ее огнем. Жгли и подбрасывали, и снова жгли без укороту. Уже только после этого стали ковырять и рубить железом, чтоб сразу копать, не пустив туда нового морозу. Оба мы к началу каменной закладки изрядно утомились, Хома да Демьян. Льдянистая крошка, студеная, как черт, какая отбивалась при ударах от глины да земли, доставалась на лицо наше и пробивалась за шиворот у тулупов. А после отходила от морозу и больно скребла по телу. И это не сподвигало дела нашего.

Архимандрит, наместник, его Высокопреподобие, самолично призвал обоев нас и наказал строжайше, чтоб склеп могильный изваян был не хуже церковного, с лучшего камня да с боковым приделом для принятия им гроба, и чтоб размах имел подходящий в обои стороны. А по одной длине, восточной, по какой, согласно православному обряду, станут покойника простирать, надобно чтоб сажень была с аршином и с большой пядью, не мене того, а по другой-то — чистая сажень, без затей. Еще сам вид пером порисовал, чтоб мы поясней уразумели. Дальше — остальное поручение, особняком от самой кладки — вход, с узкого боку, с бокового приделу. И на замуровку после чтоб благоприятно сошлось, наглухо. Но это потом уж сами, без никого, после скорбящего погребения. Человек этот, сказал архимандрит, до того прежде сроку смертию взятый стал, что вся Русь вздрогнется нынче от горя таково. Указал служке своему личному каждому из нас по осьмухе водки отпустить, невзирая на монашеский запрет и, чтоб не преставились мы, не дай боже, и не захворали, дозволил употребить против морозу и против снегу, коли вдруг станется нечаянность такая, что повалит ненароком под февральский конец. Ну так мы и пошли себе сполнять, раз велено было.

К другому обеду нарыли, как и подряжались — под две сажени. По дороге, как вглубь нисходили, на две черепушки натолкнулись незнаемых, мелко залегали. Так мы откинули их на потом да крошкой земляной присыпали. Постановили себе, после обратно зароем, коль были оне тут, так пускай и дале остаются. Чужая кость делу не помеха.

Докопали и тут же класть принялись: по стенкам поначалу выставили, по гроб, с вышину его и аршином боле да с большой пядью, а после по другим стенкам взялись. И покрывать ее немедля принялись, уклав сперва брусья, а поверх брусьев тоже камень.

Сроку три дня дадено, успеть бы на все. Двадцать четвертый день февраля месяца, года от рождества Христова одна тыща восьмисот пятьдесят второго — срок конечный, самый край успевания скорбным делам. А не поспеть ко сроку даденному — так после гнева его Высокопреподобия — плетьми, плетьми на каретном сарае иль того хуже — ухи вырвут в наказанье. Вещают, сам глава городской, генерал-губернатор московский Арсений Андреевич об погребенье обеспокоивался, чтоб все по рангу было, согласно уваженью особе той, что опочила.