Слепая любовь - Фридрих Незнанский

А вот как раз «это» ее волновало меньше всего: как говорится, мухи и котлеты пусть будут отдельно. Ну, переспали, удовлетворили свою пылкую страсть, это вполне нормально, но к истинной, высокой любви отношения не имеет. Тем более к такому чувству, которое она испытывает к Сереже! И что оставалось делать Турецкому? Перетаскивать даже самую приятную часть груза, предназначенного Монахову, на свои плечи он не собирался, да Танечка, умница такая, этого варианта, оказывается, и не предлагала, слава богу. Она была уверена, что Сашка, именно потому, что он близкий друг Сережи, поймет ее правильно и никогда не предаст. Она думала уже об этом и только потому приняла сегодня… нет, вчера вечером его приглашение пойти с ним в кино. И даже заранее предвидела, как будут развиваться у них с Сашей события. Ну, надо же! Расскажи кому, нипочем не поверит…

Она долго объясняла ему про себя в ту ночь. Рассказала, как уже давно и четко отделила главное в своей жизни от второстепенного, ну, те же котлеты от мух, и что основное у нее теперь — это Сережа и ее собственное будущее, мыслимое исключительно рядом с ним. А еще Турецкий убедился, что пылкая девушка, избрав его поверенным в своих чувствах столь необычным образом, или способом, действительно искренне рассчитывала на его заинтересованную, дружескую помощь. Одним словом, уговори его, сделай что хочешь, но уговори, объясни… «А об этом, — возвращалась она к его по-прежнему недоуменному вопросу, — Сереже категорически не следует знать!» Зачем же, признаваясь, к примеру, в любви, описывать при этом естественные функции организма? А ведь логично, черт побери! Умная, хм… девушка!

Да, необычным, мягко говоря, было ее признание. Но Александр тогда же не стал записывать свои соображения по этому поводу и ее речи в начинавшийся дневник, как-то показалось не очень удобным. Перед собой, разумеется.

А вот ее просьбу он выполнил и с Сережкой поговорил. Тоже прелюбопытный состоялся разговор.

Монахов ужаснулся. Как, и эта?! Оказывается, ему уже несколько сокурсниц сделали лестные предложения, догадываясь, что Сергей наверняка при распределении останется в Москве, поскольку его папу, красноярского прокурора, переводят на работу в столицу. Слухи распространялись с чудовищной скоростью. Значит, теперь еще и Танька на шею вешается!

Но Турецкий не верил почему-то, что именно она тоже. Интуиция подсказывала другое. В конце концов, уж сам-то он, Турок, — москвич! Чем не партия? В том-то и дело, что для Таньки целью была не Москва, не карьера, а сам Сережка. Другое дело, что средства достижения были у нее более чем странными, но она же умоляла Сашку сохранить все в тайне. И верила, между прочим, в то, что это возможно, что он именно тот человек, которому она могла полностью довериться.

Сергей был скептиком, но не дураком. И уже сам факт того, что роль гонца поручена Сашке, не мог не вызвать у него подозрения. Но Турецкий был тверд. И Сергей сдался, не стал прижимать дружка к стенке, зато предложил ему, поскольку так уж вышло, самому взять на себя роль утешителя. У Турка получится, был уверен он. И никаких обид. «Ну, сам подумай, на кой хрен мне еще и эти вериги?!»

Наверное, Александр так бы и поступил, если бы мог предугадать, чем закончится это дело. Но не угадал. Да и сам несерьезно к этой истории отнесся. И разговаривал с Таней, пытаясь в шутливой, дружеской, почти интимной форме как-то успокоить ее, уговаривал поискать другой объект внимания, более достойный, что ли, чем этот прохиндей Монахов, у которого одни девки на уме. Про себя бы так Александр Борисович, конечно, ни тогда, ни после не сказал. Не захотел, да и повода не видел. А вот Таню он так и не сумел ни в чем убедить. Она и поверила, и… не поверила ему, сама позже неоднократно уединялась с Сережкой. О чем они там говорили, неизвестно, но Монахов ходил какое-то время смурной и на Сашкины вопросы отделывался неопределенным пожатием плеч, недовольно кривил лицо, словно сосал лимон. И вообще, вид имел несколько растерянный.

Закончилось все неожиданно и трагически. Однажды рано утром Таню нашли в туалете общежития. Она висела в веревочной петле, укрепленной на угловом изгибе трубы водяного отопления. Ни записки, никакого иного объяснения после нее не осталось. Да следствие особо и не вели, потому что в чемодане Тани обнаружили солидный запас снотворных таблеток. Ну, теперь понятное дело! Для кого держала-то? Конечно, для себя, недаром некоторые подруги называли ее заторможенной. А другие утверждали, что никто не видел, чтобы Таня пила какие-нибудь лекарственные препараты. Но мало ли, что они говорили!..

И вот тогда Турецкий вспомнил и записал кое-что из их немногих разговоров с Таней. Все о том же, о любви, разумеется.

«…Я способна от любви к человеку сделать все что угодно. Любое, что могут назвать даже безумством. Прикажет: кинься вниз головой — брошусь не раздумывая. Это не сумасшествие, просто я — такая. Если люблю — все! Танком не сдвинешь! Убить можешь, а я не отступлюсь…»

Такое было признание… И это не ребенок говорил, неопытный в жизни. Не наивная девушка, она ж незадолго перед этим в буквальном смысле изумила Турецкого своим огненным темпераментом, причем самоотрешенным до такой степени, что, казалось, ею руководили какие-то посторонние силы, которым она слепо подчинялась, и в своих действиях потому не видела никакого греха. Или еще фраза:

«…Когда я перестану любить, я пойму, что жизнь закончена, и прекращу пустое существование…»

А вот и его первая собственная реакция на то жуткое «прекращение»:

«Что это? Она действительно заранее все уже знала? Она была запрограммирована, что ли, на любовь, и только на любовь? Но так же не бывает! Люди — живые, меняющиеся. Как и те обстоятельства, в которых они находятся… Неужели все-таки бывает?..»

Да, вспомнил он теперь, потрясение было просто невероятным…

Его и Сережку вызывал следователь, допрашивал. Сказали правду. Да, была влюблена, нет, не ссорились. Все было мирно, спокойно. Не мог же Турецкий сознаться себе в том, что должен был бы предвидеть такой финал, если бы всерьез задумался о сказанном Таней. Но он же не стал морочить себе голову…

Мог бы, в конце концов, во спасение светлой души послушаться Сережку и влюбить в себя Таньку. Трудно, что ли? Так даже если и трудно, и сама задача увлекательней! И вовсе необязательно было «влюблять» навсегда, пусть хотя бы на какое-то время, а там оно само и подсказало бы выход. Ведь мог, и еще как! Если бы только захотел. Но… пожал плечами, мол, сами смотрите, ребята, делайте, что хотите. Я свое получил, извините, я пошел…

Сколько раз в жизни, потом уже, он подходил к пониманию того, что сумел бы многое изменить в лучшую сторону, если бы… Ах, если бы хоть раз действительно сделал попытку… Реальную, а не на словах. Или в мыслях…

Как они обожали, выходя из стен альма-матер, «зрело» обсуждать всякие психологические загадки, неординарные ситуации, неожиданные повороты при разрешении жизненных конфликтов, следственные тайны! Какими мнили себя великими знатоками человеческой сущности, всяческих заблуждений и фобий! Ну да, все та же самая «иллюзия понимания».