Медведки - Мария Галина

Он зажег несчастного гномика.

* * *

Мои клиенты – люди без видимых чудачеств, их чудачества запрятаны слишком глубоко. Они как все – одежда, стрижка, вообще фактура.

Я никогда не был у них дома.

В восьмидесятые такие покупали себе гарнитуры «Хельга» и арабские спальни. Сейчас пользуются услугами дизайнера – самый верный, по-моему, способ превратить жилье в глянцевый гостиничный номер.

Мне вообще неуютно в чужом жилье.

– Только что въехал, – он развел руками, словно оправдываясь, – не успел сделать ремонт.

Диван с полированными подлокотниками и потертой бордовой обивкой, два таких же кресла, журнальный столик, из ДСП, на тонких ножках. Розово-голубые обои в цветочек выцвели, но над диваном остался яркий четырехугольник, призрак коврика, плюшевого, с розочками, или гобеленового, с оленями. Сейчас такие коврики у понимающих людей в цене. А раньше считались мещанством.

На стенах лежал отпечаток чужой судьбы: я кожей ощущал чужое житейское неблагополучие, скудную монотонную жизнь, незаметно сошедшую на нет. Кто-то ему продал эту квартиру? Сдал на несколько лет? Кто здесь жил? Чья-то умершая родственница?

Почему здесь? Почему он на этом так настаивал? Это все равно не его дом. Не его вещи. Не его прошлое.

– Хотите коньяку? Кофе?

Я сказал:

– Нет. Я же работаю.

– Интересно посмотреть, как вы работаете.

Он сел напротив меня и положил ладони на плоские полированные подлокотники. Ткань сбоку продрана, в лохматой дыре белеет фанера.

– Что тут интересного?

Я выложил диктофон на столик. В фальшивой глубине лаковой поверхности неохотно отобразился двойник диктофона.

– Не возражаете?

– Если вам нужно... отчего ж нет?

– Многие возражают, – сказал я честно.

– И если они возражают, вы... и правда не пишете? Исподтишка, телефоном, ну...

– Нет. Я работаю для клиента. По его заказу. Зачем мне его обманывать?

– А вы никогда не думали, что можно получить дополнительный доход? Чужие тайны...

– Шантажировать своих клиентов? – спросил я напрямую. – Нет. Это не тайны, а мечты. Они... смешные большей частью. Люди их стыдятся, верно. Но ведь... это неподсудно. Мечтать. Так я включаю?

– Мне нечего скрывать, – сказал он.

– Тогда расскажите мне о себе. Как можно более подробно.

– Зачем? Нет, я расскажу, но – зачем?

– Потому что я так работаю, – сурово сказал я.

Он задумался. Руки по-прежнему лежали на подлокотниках, пальцы чуть-чуть напряглись.

– Я детдомовец, – сказал он наконец. – Получил специальность слесаря, там специальности давали, тут и армия. Отслужил под Читой, повезло, я при части слесарил... вернулся в Красноярск, в девяностые с другом начали свое дело, брали продукцию в Китае, пуховки, джинсу, дрянь всякую. Тряпье. Сначала два лотка, потом магазин арендовали, потом сами стали продукцию выпускать, открыли два цеха пошивочных, потом девяносто восьмой. Начались неприятности всякие, он меня кинул, потом... начал потихоньку опять подниматься. Поднялся. Пупок сорвал, но поднялся. А сюда я отдыхать приехал. В прошлом году. Понравилось.

– Просто понравилось – и все?

– Да. Знаете, иногда задумаешься... а зачем все это? Для чего? Все вчерне, все крутишься, все откладываешь на будущее – буквально все. Отдых. Семью. Жизнь. А тут хорошо, тепло. Море. Розы на клумбах вон цветут. Ну, если нравится, надо брать, верно? Фирму перевел, квартиру купил. Вот только ремонт еще не сделал.

Может, мне трудно его читать, потому что он рос не в семье, а в детдоме? Все время в толпе, не успеваешь сформироваться, приобрести привычки...

– Ну и зачем вам выдуманная биография? У вас же есть своя! Вполне достойная. Вы что, в дворянское собрание хотите войти? Или в казачество местное? Ну, так купите себе сертификат. Дешевле обойдется.

– Казачество, дворянство. Дешевые понты. Я по-настоящему осесть хочу. А для этого корни нужны. Я, Семен Александрович, семью хочу. Родных. Бабушку, дедушку. Маму-папу. Чтобы семейные фотографии в альбоме. Чтобы портреты на стенках. Я вот ремонт сделаю, приглашу людей.

Он и правда псих. Я сижу на квартире у незнакомого человека, и никто, абсолютно никто не знает, где я нахожусь.

– Это же фикция, – сказал я терпеливо, – сертификат – фикция, и это фикция.

– Сертификат – фикция. А это – жизнь. Можно подумать, от настоящих предков что-то другое остается! Остаются фотографии. Какие-то семейные истории, которые и проверить-то невозможно. Вранье. Посуда в серванте.

– Скелеты в шкафу. Ну и что?

– А то, что, если ты детдомовец, все об этом помнят. За твоей спиной друг другу говорят – а, этот, а знаете, он детдомовец! Или – чего с него взять, он детдомовец. Это то, что отделяет тебя от других. Все равно как если бы ты был голубой и все об этом знали. Сейчас корни в моде. Все как помешались на этих корнях. Не надо дворянских предков. Пускай будут потомственные учителя, инженеры, я не знаю.

– Или зубные техники.

– Что?

– Потомственные зубные техники. Коронки, золото, надомная работа. Обэхаэсэс. Ужас как романтично. Я не могу с вами работать.

– Почему?

– Потому что вы врете.

– Откуда вы знаете?

– Вижу.

За окном вздымалась и опадала крона пирамидального тополя, казалось, дерево дышит, раздувая бока. У беседки с бюветом женщины в шляпках переговаривались высокими резкими голосами. Окно надо бы помыть... впрочем, он, наверное, вынесет эти рамы на хрен, поставит стеклопакеты. Все они так делают.

Чужаки. Захватчики.

Он молчал. Потом сказал:

– Мне говорили. Что вы вроде как экстрасенс. Вы экстрасенс?

– Нет.

Он помолчал, прикрыв глаза. Потом неохотно сказал:

– Я все время думаю – почему? Почему она от меня отказалась?

– Мать?

Полоска света переместилась с выцветших обоев на призрак старого ковра. Я иду по ковру. Ты идешь, пока врешь...

Он промолчал.

– Ну мало ли. Может...

– Это неважно, – отмахнулся он, – не в этом дело.

Никогда бы я не стал клеить обои с повторяющимся узором. В повторяющихся узорах есть какая-то безнадежность. Безвыходность.

– В Красноярске... Дружили мы с одним пацаном. Не детдомовским, домашним. Завидовал ему страшно. Он пригласил меня домой. Мне показалось, попал в рай. У Борьки комната своя. Шкаф с одеждой – только его шкаф, понимаете? Велосипед. Бабушка оладушки напекла. Варенье. Кушайте, говорит, ребята. На подушках салфетка в цветах – мать вышивала. Отец с работы пришел, как дела, спрашивает, Борисыч. И мне кивает, привет, мол, мальчик. А я сижу и понимаю, что никому не нужен. Никому. Они за этого Борьку кому хочешь глаза выцарапают. И если кто-то страшный придет и скажет – чтобы жил ваш сыночек, надо убить вот этого, чужого, ведь убьют, не задумаются. И бабушка эта, которая мне подкладывала оладушки и говорила – кушай, мальчик, ты такой худенький, так вот, эта бабушка самолично мне глаза выцарапает.