Дочь хранителя тайны - Ким Эдвардс

Но с тех пор ей каждую ночь снились пропажи.

* * *

Малыш задремал. За окном качались ветви кизила, усыпанные новыми почками, небо цвета индиго понемногу светлело. Нора перевернулась, переложила сына Пола к другой груди, вновь закрыла глаза и не заметила, как уснула. Проснулась она от горячей сырости и детского крика. Комнату заливал солнечный свет. Груди опять набухали; прошло целых три часа. Она села, чувствуя себя грузной, неповоротливой, – живот буквально растекался, когда она ложилась, полные молока груди обвисли, мышцы и кости таза все еще ныли после родов. В коридоре под ее весом проскрипели половицы. В детской, на пеленальном столике, Пол закричал еще громче, весь пошел сердитыми красными пятнами. Нора развернула и убрала мокрые пеленки, набрякший подгузник. Такая нежная кожа, а ножки тоненькие, красные, как ощипанные куриные крылышки. Где-то на краю сознания парила ее дочь, безмолвная, внимательная. Нора протерла пупок сына спиртом, бросила подгузник в ведро отмокать и переодела Пола в чистое.

– Сладенький мой, – мурлыкала она, поднимая ребенка на руки. – Солнышко. – И понесла Пола вниз.

Жалюзи в гостиной были опущены, шторы задернуты. Нора прошла в угол, к удобному кожаному креслу, на ходу распахивая халат. Молоко вновь прилило к груди, повинуясь нeпобедимому цикличному ритму, этой властной силе, которая сметала абсолютно все, чем Нора была раньше. Проснувшись в сон, подумала она, устраиваясь в кресле, и недовольно нахмурилась, так и не вспомнив автора слов.

В доме было тихо. Щелкнул переключатель отопления; за окнами шелестели листвой деревья. Наверху открылась и закрылась дверь ванной, тихо зажурчала вода. С лестницы, легко ступая, сошла Бри, сестра Норы, в старой рубашке с рукавами до кончиков пальцев. Белые ноги, узие босые ступни на деревянном полу.

– Не включай свет, – попросила Нора.

– Ладно. – Бри подошла и нежно прикоснулась к черноволосой макушке ребенка. – Как мой дорогой племянник? – поинтересовалась она. – Как малыш Пол?

Нора опустила взгляд на крошечное личико сына и в который раз удивилась его имени. Он еще не дорос до него, имя пока болталось на нем, как бирка на запястье новорожденного, и, казалось, могло соскользнуть и потеряться. Нора где-то читала, что некоторые народы – какие именно, память не сохранила – не дают имена младенцам пару месяцев после рождения, считая, что это время дети находятся в промежутке между двумя мирами.

– Пол, – вслух произнесла Нора. Короткое, четкое имя, теплое: камень на солнцепеке. Якорь. И добавила безмолвно: Феба.

– Хочет есть, – сказала Нора. – Он вечно голодный.

– Ага! Значит, весь в тетку. Я собираюсь приготовить тост и кофе. А ты что-нибудь будешь?

– Водички выпила бы.

Нора смотрела вслед изящной длинноногой Бри. Странно, что ей захотелось пригласить к себе не кого-нибудь, а сестру, свою полную противоположность, извечного врага, но между тем это так.

Двадцатилетняя Бри была настолько решительна и уверена в себе, что Нора временами ощущала себя младшей из сестер. Три года назад, еще школьницей, Бри сбежала с фармацевтом из дома напротив и выскочила за него замуж. Соседи винили во всем фармацевта: все-таки вдвое старше, мог бы и не творить подобных глупостей. Говорили, что Бри выросла такой бунтаркой оттого, что еще подростком лишилась отца. Крайне уязвимый возраст, качали головами люди, предсказывая, что вся история закончится очень скоро и очень плохо. Так и случилось.

Но ошибся тот, кто полагал, будто неудавшийся брак заставит Бри притихнуть. Не те наступили времена. Вопреки ожиданиям, младшая сестричка не вернулась домой пристыжен ной и раскаявшейся, а подала документы в университет и сократила имя Бригитта до Бри. Ей нравилось звучание: сверкает, словно бриллиант, говорила она.

Их мать, убитая скандальным замужеством и не менее скандальным разводом младшей дочери, приняла предложение руки и сердца пилота «Транс Уорлд Эрлайнз» и переехала в Сент-Луис, а дочерям предоставила самим решать свою судьбу. «Хоть одна из моих девочек ведет себя прилично», – сказала она, оторвавшись на минуту от упаковки фарфора. Стояла осень, сильно посвежело, с деревьев золотым дождем сыпались листья. Светлые волосы матери были уложены пышным облаком, тонкие черты лица смягчились под влиянием нахлынувших чувств. «Ты и не представляешь, Нора, как я благодарна судьбе за такую хорошую дочь. Даже если ты никогда не выйдешь замуж, ты все равно останешься леди». Нора – она упаковывала портрет отца в рамке – покраснела от бессильного негодования. Тоже шокированная нахальной смелостью Бри, она возмущалась тем, что правила жизни изменились и сестре все более или менее сошло с рук – замужество, развод, скандал.

Она ненавидела все то, во что вовлекла их Бри.

И отчаянно жалела, что не решилась первой.

Впрочем, ей бы и в голову не пришло ничего подобного. Она всегда была хорошей девочкой – по призванию. Тянулась к отцу, милейшему, безалаберному человеку, овцеводу, который целыми днями либо читал журналы в комнатушке под самой крышей, за закрытой дверью, либо пропадал на опытной станции среди раскосых и желтоглазых овец. Нора любила его и всю жизнь стремилась как-то возместить его невнимание к семье, оправдать перед матерью, разочарованной браком с совершенно чуждым ей человеком. После его смерти желание исправить окружающий мир только усилилось, и Нора жила, будто по накатанной колее катила: послушно училась, делала лишь то, чего от нее ждали. После окончания школы полгода проработала на телефонной станции. Работа ей не нравилась, и она радостно бросила ее, выйдя замуж за Дэвида. Знакомство в бельевом отделе универмага Вольфа Уайла и стремительная, пусть скромная, свадьба были самыми эксцентричными поступками ее жизни.

Жизнь Норы, обожала повторять ее младшая сестричка, – форменное телевизионное «мыло». «Для тебя – в самый раз, – заявляла она и небрежным жестом откидывала за спину длинные волосы, позвякивая широкими серебряными браслетами едва ли не до локтя. – А я бы не вынесла. С катушек съехала бы через неделю. Через день!»

Нора злилась, презирала Бри, завидовала ей, но молчала. Бри прослушала курс по Вирджинии Вульф, съехалась с менеджером ресторана в Луисвилле – и пропала, перестав даже изредка заглядывать в гости. Как ни странно, все изменилось, когда Нора забеременела: Бри снова начала появляться – то пинетки принесет нарядные, то браслетики на ногу серебряные, из индийской лавки в Сан-Франциско. Узнав, что Нора не одобряет молочные смеси, притащила ротапринтную копию советов по грудному вскармливанию. К тому времени Нора уже радовалась сестре, ее милым, непрактичным подаркам и моральной поддержке: в 1964 году кормление грудью считалось чем-то радикальным, и добыть о нем сведения было трудно. Мать Норы и Бри наотрез отказалась обсуждать подобную тему и слышать не желала ни о чем подобном, а женщины из швейного кружка Норы рассказывали, как кормили в ванной, чтобы их никто не видел. К счастью, Бри, услышав об этом, только фыркнула: «Тоже мне скромняги! Плюнь и разотри».

Словом, Нора была благодарна Бри за поддержку, однако временами ее начинали одолевать тайные сомнения. В мире ее сестры, существовавшем где угодно – в Калифорнии, Париже, Нью-Йорке, – только не здесь, молодые женщины расхаживали дома полуголыми, фотографировались с младенцами, припавшими к огромной груди, без смущения расписывали пользу грудного молока. Это совершенно естественно: мы ведь млекопитающие, такова наша природа, твердила Бри, но самая мысль о себе как о млекопитающем, с инстинктами и «сосательным рефлексом» (ничуть не лучше «совокупления», принижение прекрасного до уровня коровника), заставляла Нору краснеть, и ей хотелось выбежать из комнаты.