Зародыш мой видели очи Твои. История любви - Сьон Сигурдссон

Захлопнув дверь каморки, Мари-Софи уселась у туалетного столика: дела становились все веселее! Мало того что ей нужно менять подгузник этому распластанному на кровати чужаку – бодрому, как выброшенная на берег медуза, – так она еще должна справлять свою нужду у него на глазах!

Девушка огляделась, высматривая какое-нибудь место, где можно было бы спрятаться с горшком: у стены лежала резная деревянная ширма. Мари-Софи подняла ее, раздвинула и пристроила в ногах кровати, развернув к стене расписную сторону. Там в пруду купались японские женщины, а за ними подглядывали седобородые старики.

– Лучше не давать ему лишних поводов, раз они считают, что он способен на всякое!

Привстав на цыпочки, она могла наблюдать за бедолагой поверх ширмы, а на корточках он был виден ей в щель между створками. Ну вот, теперь можно не бояться, что она проворонит, если он вдруг выскочит из постели, бормоча какую-нибудь абракадабру, или выкинет что-нибудь эпохальное».

6

«Когда героинь – литературных персонажей женского пола – охватывает смятение, они, как правило, подходят к ближайшему окну и смотрят на улицу. Обычно это окно кухни, что является символом угнетенной домохозяйки, или окно гостиной, а это опять же указывает на то, что данная женщина – узница в своем шикарном особняке в лучшей части города.

Пока женщина разглядывает знакомый вид: уныло-серые многоэтажки в первом случае или яркие огни города – во втором, ей в голову приходят мысли, которые поначалу бывают сумбурны и бесцельны и связаны в первую очередь с тем, что удерживает их, женщин, связанных по рукам и ногам, в четырех стенах. Но по мере развития внутреннего монолога ее мысли проясняются. Ей удается установить причинно-следственные связи и поставить, к примеру, знак равенства между богатством своего гардероба и пенисом мужа, который ей по ночам приходится восхвалять прилагательными из мужниного же словарного запаса».

«Ой, ну это бред какой-то!»

«В конце концов понимание своей жалкой участи сгущается в ее сознании, как сгущается менструальная кровь в промежности, пока не прорывается наружу первобытным криком: Я желаю быть свободной! Я желаю знать собственное тело и владеть им сама! Я желаю жить для самой себя и ни для кого другого! Я желаю свободы, чтобы…

Да… и за ее декларацией о свободе следует серия видений, основанных на существительном «желание» и глаголе «желать». Женщина видит себя в ситуациях, которые символизируют стремление к свободе, и эти ситуации столь же разнообразны, как и сами женщины. Уровень образования и зрелости также влияет на эту мечту, на этот Грааль, поиском которого с данного момента женщина и займется.

СВОБОДА!

Разве не любопытно, что угнетенные меньшинства непременно завершают интеллектуальный анализ собственного положения одним и тем же криком: Свобода!»

«Нет, не любопытно! Давай уже рассказывай, что было дальше в гостинице!»

«Мне бы хотелось подчеркнуть, что ты не так хорошо разбираешься в истории сочинительства, чтобы лезть тут со своими возражениями. Я не просто так знакомлю тебя с основами «феминистской» мысли в искусстве рассказа, я делаю это для того, чтобы ты поняла особенность положения Мари-Софи – моей матери – в литературе. Она жила до эпохи «феминизма», и этот факт определяет ее поведение в дальнейшем повествовании!»

«Если ты вообще когда-нибудь доберешься до этого повествования!»

«Я иногда задумываюсь, а не является ли детская наивность тех, кто отправляется в свой поход с целью вернуть себе свободу (заметь, я говорю: вернуть, тем самым полагая, что человек рождается свободным), следствием как раз этого первобытного крика, который, проходя сквозь разум, сердце и далее вниз, вплоть до прямой кишки, очищает их от всех нечистот, от всякой порочности.

И заключается ли сила этих вооруженных мечами недоумков прежде всего в том, что им удается зарубить своего угнетателя прежде, чем он зайдется в последнем припадке хохота – ведь что может быть смешнее идиота, сражающегося за свою жизнь?»

«Умный человек, который позволяет идиоту уморить себя такой вот смертной скукой?»

«Короче, после того как мне указали на эту деталь с женщинами и окнами, я однажды поймал себя на том, что, почувствовав внутреннее беспокойство, тоже направился к ближайшему окну, однако единственное, что пришло мне в голову, это аналогии из «феминистских» книг – да оно и понятно, ведь я не являюсь ни вымышленным персонажем, ни женщиной…»

«А ты в этом уверен?»

* * *

«Мари-Софи, стоя у ложного окна в пасторском тайнике, разговаривала с бедолагой; тот спал, но она решила вести себя так, будто он бодрствует. Она не знала, ощущал ли он сквозь забытье ее присутствие. Если ощущал, то ему наверняка было бы интересней почувствовать, что она подает признаки жизни и ведет себя не как скорбящая у смертного одра женщина, а как веселая, дурашливая девчонка, умеющая подметить в человеческом бытии забавные факты. Может, так ему захочется жить?

Она притворилась, будто смотрит в окно: за стеклом, на натянутом холсте, была изображена поблекшая сценка из жизни Парижа. Художнику удалось впихнуть в нее все, что стесненному обстоятельствами божьему человеку в маленьком городке на севере Германии представлялось «la vie Parisienne». Там была Сена, кокетливые модницы, фонарики на деревьях, либертины с небритыми подбородками, франтоватые денди с тросточками и усами, там под столиками уличных кафе ласкались голуби, а светящиеся вывески приглашали зайти и заглянуть под юбки соседской дочки. На заднем плане твердо вырастал силуэт Эйфелевой башни. Однако Мари-Софи эта убогая мечта не увлекала, нет, девушка смотрела сквозь картину, сквозь стену каморки, сквозь все пространство комнаты, находившейся за стеной каморки, – в щелку меж задернутых гардин…

– И что там видно?

Мари-Софи быстро оглянулась: нет-нет, бедолага ничего не сказал, это она просто подумала вслух.

Итак, что же она там увидела? Она вполне могла рассказать ему об этом, хотя он и спал. Она могла говорить за них обоих. А чем ей еще было заняться? И Мари-Софи приникла к «окну», делая вид, что выглядывает на улицу:

– Ты находишься в Кюкенштадте – небольшом городке на берегу могучей реки. Здесь есть причал для барж, которые переправляют товары в крупный город. Останавливаются у нас немногие, большинство спешит проехать мимо, прямиком к портовому городу, но, тем не менее, и на нашей площади можно частенько наткнуться на каких-нибудь заезжих. Как правило, это путешествующие, та порода людей, что болтается по миру с единственной целью – сравнить то, что попадается на пути, с жизнью на их родине.

Сюда они