Мои девяностые: пестрая книга - Любовь Аркус

Они так мне и не вручили эту премию в Москве, все откладывали, оттягивали...

Немецкое телевидение приехало во МХАТ брать у меня интервью, почему Союз писателей не может вот уже столько месяцев дать комнату для вручения премии и назначить время.

Секретарь СП сказал, что да, пока что (дело происходило уже в марте 1992 года) не могут найти время и комнату. Все забито мероприятиями.

Премию 1991 года мне вручили в июле 1992 года и не в России... Можно было подумать, что опять родина не хочет знать своих детей.

Успокоимся — они не Россия.

Просто одни дети родины не любят других ее детей, причем взаимно.

А в ноябре описываемого 1991 года я повстречала на своем пути неведомого жителя муромских земель Васю, и затем началась прекрасная пора, деревня Дубцы, счастье, огородик, посадка картошки, земляника, тишина, леса, небеса, поля... Чистая поэма.

Но это уже был следующий, 1992 год.

Мы жили дома, на Родине, в России, у себя.

Михаил Берг

писатель, публицист

*1952

Кессонная болезнь

«Не изменилось ничего, изменилось все» — такой девиз, пожалуй, мог бы победить на конкурсе девизов к встрече Нового 1992 года. Почти все было на месте, но застыло в низком старте тревожного и радостного ожидания. Дряхлый советский мир, сдавшийся подозрительно легко, распадался на три состояния: твердое, жидкое и газообразное. Твердое оставалось на месте, адаптируясь к изменениям посредством процедуры переименования. Жидкое было неуловимо, непонятно и текуче, как те новые понятия и слова, что буквально через несколько месяцев станут обыгрываться юмористами в миниатюрах типа: «Как называется место, куда удачливый брокер вложит свой ваучер, риэлтер — тампакс, а дилер — сникерс?» Это казалось смешным, пока газообразное в виде неприкосновенного запаса прекраснодушных иллюзий не стало испаряться прямо на глазах.

Но первые месяцы почти все верили, что стоит только воплотить в яви «цивилизованный рынок», как он, словно скатерть-самобранка, сапоги-скороходы и волшебная лампа Аладдина, сделает продавцов и гаишников вежливыми, строителей и слесарей ЖЭКа добросовестными, врачей в поликлиниках внимательными. Всех — трудолюбивыми и если не богатыми (ведь предлагалось делить страну), то преуспевающими рантье средней руки. И вся страна, как заговоренная, повторяла запекшимися губами то, что слетало с уст Гайдара и его команды, азартно оснащая свою речь экономической фразеологией. Почему-то казалось, что знание терминов: «приватизация», «инфляция», «биржа» — поможет блаженной метаморфозе, способной, как и было обещано, превратить два ваучера в черную обкомовскую «Волгу», а вместо талонов и пустых прилавков увидеть сверкающее сновидение изобильных и ярких супермаркетов. Голод и надежда перемешивались в пропорциях «Кровавой Мэри». Но пока что крупу, масло, мыло, порошок, сигареты, не говоря о бутылке водки на нос, можно было приобрести только на талоны, выдаваемые в жилконторе. Этих талонов не хватало. Полгода назад, за два дня до путча, я, еще не представляя, чем это для меня обернется, купил для сына щенка ризеншнауцера. А теперь полугодовалый ушастый ризен, обладая, как выяснилось, патологической ненасытностью, рос на глазах, подрагивая лапами, сидел около стола, провожая каждую ложку голодными умоляющими глазами, и я ездил на Сенную площадь, где покупал талоны на крупу, отоваривая их потом в ближайших магазинах.

Потом стали отпускать цены, сначала, кажется, на молоко и масло, через несколько месяцев на вино и сигареты. Но все эти перемены шли чередой волн, каждая из которых приносит на гребне что-то свое — оптимисты расшифровывали мозаику как код либеральной надежды, пессимисты во всем видели знак беды. Те, чья душа была твердой и газообразной, предпочитали ждать, оставаясь на месте, пока душа не превратилась в сухой и черствый камень социальной скорби; те, у кого натура была по-комсомольски текучей и подвижной, менялись на глазах, демонстрируя чудеса психологического метемпсихоза. Но потом все перемены, поначалу забавные (первая служба «Секс по телефону», первый секс-шоп в Москве), пропитанные приторным вкусом дешевого ликера «Амаретто», бананов и запахом кофе из вакуумной упаковки, свалялись в один ком. И ком покатился, подминая под себя всех — и тех, кто признал главным процесс добывания денег, и тех, кто не смог этого сделать. Невзирая на радужную перспективу всеобщего благоденствия в будущем, выжить надо было именно сегодня. На несколько месяцев еще хватило старых запасов: чахлого подкожного жирка, китайской ветчины в ломком золоте желе и разбухшего зеленого горошка. А затем проблема, где достать деньги на жратву, встала как перпендикуляр, опущенный из заоблачных и обетованных небес на грешную землю. Свобода действительно пришла нагой, точнее, голыми стали почти все, кто раньше не то чтобы не думал о деньгах, но знал, что в принципе прожить можно на любую зарплату. А теперь срочно надо было что-то предпринимать, меняться, стараясь не растерять слишком многое и остаться самим собой. Тот, кто не менялся вовсе, неизбежно становился аутсайдером и постепенно опускался на дно. Менялись все, и даже если ты хотел гордо защищать свою родную колею, все равно менялся ландшафт души: ведь вокруг тебя менялись другие — близкие, друзья.

Потом чрезвычайно модной стала фраза: «Мы проснулись в незнакомой стране». Но это не так. Не было той ночи, которая бы отделила жизнь прошлую от жизни, наступившей неожиданно, словно выпавший в мае снег. Не было ни белого дня, ни звездной ночи. Был какой-то туннель: конец зимы-весна; месяца два-три, пока заходили в него, свет еще был перемешан с тьмой, блики играли на лицах, но усилием зрения еще можно было различить оттенки... А потом постепенно, как фотография в проявителе, стала проступать другая жизнь, в которой зияли дыры и лакуны, будто вместо проявителя использовали кислоту, и она выжгла почти все, к чему ты привык, зато появилось другое, к чему ты еще не знал, как относиться. Деньги, презренный металл, за который кто-то где-то погибал и погибает, — казалось, какое это может иметь касательство к тебе: не то чтобы Диогену в бочке, но уж точно не закомплексованному материалисту, которому деньги потребны как единственное и пошлое отличие.

Первой стала исчезать дружба. Дружеские связи распадались, как траченная молью тюлевая занавеска, вынутая из бабушкиного сундука; пошла эпидемия на ссоры — без всякого видимого повода, из-за пустяка, навсегда и с непонятной легкостью расходились друзья детства и закадычные подруги. А если не расходились и продолжали