Крестовский душегуб - Сергей Жоголь

Лоренц поднял было фотоаппарат, но тут же его опустил. Перед ним стоял мужчина, возраст которого определить было довольно трудно. Несмотря на то что приговорённый был на полголовы выше самого Лоренца, он представлял собой всего лишь килограмм шестьдесят обтянутых посеревшей кожей костей, которые дополняли редкие гнилые зубы и помутившиеся впалые глаза. Треснутые в нескольких местах очки, нацепленные на нос пленника, выдавали в нём представителя интеллигенции. Прорванная в нескольких местах гимнастерка, выцветшая от солнца и пыли, покрывала его истощённые плечи, на бирке, висевшей на запястье его правой руке и был выбит шестизначный номер.

– Он что, уже побывал в газовой камере? – заикаясь, спросил корреспондент. – Его же мотает!

Эсэсовец снова рассмеялся, на этот раз в голос, хотя и негромко:

– Конечно, его мотает! Ведь накануне он влил в себя столько самогона, что таким количеством можно было бы вывести из строя трёх таких, как вы или я.

– Хотите сказать, что он пьян?

– Именно это я и говорю. Вот она та самая гуманность, о которой я вам накануне говорил. Этот человек доброволец. Накануне, когда всем этим людям сообщили, что сегодня их казнят, я предложил кому-нибудь из них лёгкую и приятную смерть. Пятеро изъявили желание. Жребий выпал на этого. Его фамилия Горячев. До войны он учил детей в школе, а теперь он солдат Красной армии. Он храбрый человек и пожелал умереть красиво, – офицер пристально разглядывал стоящего напротив него русского. – Накануне ему дали самогона и относительно сносной еды. Видели бы вы, Густав, с какой жадностью он запихивал в себя всё это!

Эсэсовец поморщился.

– Это и есть ваша пресловутая гуманность? – буквально выкрикнул Лоренц.

– Разумеется! Он ведь сейчас почти ничего не соображает. Сейчас он умрёт, и умрёт легкой смертью, в отличие от других. Смерть от удушья, уж поверьте, не так уж и приятна.

– И вы убьёте его сами?

– Убью! Но если вы передумали, я могу уступить эту честь вам.

– Нет-нет! Пожалуйста, только не это!

Офицер сделал шаг к пленному и на чистом русском спросил:

– Ну что, Горячев, ты готов?

Приговорённый промычал что-то нечленораздельное по-русски. Офицер рассмеялся:

– Густав, вы понимаете их язык?

– Только некоторые слова, оберштурмфюрер!

– Он только что сказал, что имел сексуальный контакт с моей матерью. Ещё он сказал, что отплатит мне за всё, даже с того света. Какой мерзавец, и это за всю мою доброту…

Сказав это, эсэсовец довольно резко, но на первый взгляд совсем не сильно, толкнул обречённого в грудь. Тот дёрнулся, отступил назад и упал.

Лоренц растерялся, на его лице появилась глуповатая улыбка:

– Он что, мёртв?

– Мертвее не бывает! – ответил офицер, после чего снял перчатки, бросил их на землю и щёлкнул пальцами.

Оба надзирателя, с интересом ожидавшие окончания «представления», тут же подхватили мертвеца под руки и поволокли безжизненное тело со двора.

Глава четвёртая,

к которой у Зверева с Корневым появится вопросов больше, чем ответов

– Заключённые называли это «милостью Фишера»! Эта сволочь предлагала обречённым умереть легко и без мучений, – продолжал свой рассказ Комельков. – От желающих, как правило, не было отбоя. Фишер выбирал одного из добровольцев. Его приводили в особый кабинет. Перед заключенным ставили тарелку с жареными сосисками, варёную картошку, хлеб, сало и здоровенную бутыль шнапса. Этот гад включал музыку, садился и много курил. Он давал приговорённому хорошую папиросу и говорил с ним как с равным. Он наблюдал за своей жертвой, как питон наблюдает за кроликом, которого вскоре собирается сожрать. Люди, конечно же, набрасывались на еду и, как правило, напивались в хлам. А этот зверь наслаждался своим превосходством над теми, кого он считал низшим сортом. Наутро ничего уже не соображавшего узника выводили перед строем, и Фишер демонстрировал на нём свой ужасный удар. Он бил открытой ладонью в грудь, у заключённого тут же останавливалось сердце. Он умирал мгновенно…

– Этому удару он научился где-то на Востоке? – уточнил Зверев.

– Думаю, что да! До войны Фишер много путешествовал, побывал в Индии, Японии и Китае…

Зверев снова перебил:

– Это я понял, но откуда тебе известно то, где и когда он побывал? Ну и про то, что происходило в кабинете у Фишера?

Лёнька вздрогнул, поёжился, словно его ударили по спине и с некоторой гордостью заявил:

– А как, по-вашему, я сбежал из этого проклятого лагеря? Ещё не догадались?

– «Милость Фишера?» – в один голос выкрикнули Корнев и Зверев. Лёнька кивнул.

– Немцы использовали нас как рабочую силу, а в «душегубки» обычно отправляли тех, кто уже не мог приносить пользы Рейху, а также жён и детей коммунистов и офицеров; ну и конечно евреев! Как видите, я от природы довольно худощав – папенькины гены, – Лёнька усмехнулся. – В лагере кормили одной лишь гнилой картошкой и хлебом, в котором было больше золы и песка, чем муки. Узники быстро превращались в скелеты и буквально падали с ног, приходя в бараки после трудового дня. Я решил, что это можно использовать. Как-то раз во время работ по восстановлению моста я упал на кучу песка и сделал вид, что не могу больше работать. Моя худоба сыграла мне на руку, я уже походил на скелет, но силы во мне ещё были. Моя хитрость принесла мне несколько ударов прикладом и возможность попасть в барак, в котором держали смертников. Я рисковал, но удача мне улыбнулась. Когда Фишер выбирал себе очередного «кролика», жребий пал на меня. Тогда-то я и оказался в его кабинете.

Наш оберштурмфюрер в тот день вёл себя довольно обходительно. Когда я сказал, что неплохо рисую, мы стали говорить об искусстве, он даже показывал мне свою коллекцию антиквариата. Я наблюдал, что, видя во мне человека, Фишер начал скрипеть зубами. Он ведь жаждал от нашего общения совсем другого. Тогда я решил дать ему то, чего он так страстно желал. Когда он предложил мне поесть, я тут же стал пихать в рот всё подряд, давился и благодарил Фишера за его доброту. Я заметил, как настроение у этого ублюдка тут же улучшилось. Он снова заговорил об искусстве, но я делал вид, что уже ничего не слышу.

Я уверен, что практически каждый, кто попадал к Фишеру в кабинет, тут же напивался в хлам. Я выпил лишь полстакана и сделал вид, что меня тошнит. Я выплюнул на пол всё, что было у меня во рту, но моего собеседника это нисколько не разозлило, напротив: когда меня уводили из кабинета, он хохотал. Он сказал тогда: «Я в очередной раз убедился, что все русские скорее похожи на