Три слова о войне - Евгений Лукин

Когда Берлин начали обстреливать из всех минометов одновременно, в штабе обороны города подумали, что это какое-то сверхновое химическое оружие, потому что непрекращаемый шквал огня и металла ослеплял глаза. Многие снаряды, однако, подписывались, потому что нашлись банки белой эмали, и лейтенант 6-ой батареи выводил на снарядах: «Лично Адольфу», «Гитлеру в жопу». Сейчас можно было не бояться резких слов. Снаряды — не бумага.

Не стеснял себя в резких выражениях и Сталин, когда за несколько дней до объявления Германии Советскому Союзу войны, получил агентурное сообщение от Ольги Чеховой, жившей в Берлине. «Все военные мероприятия Германии по подготовке вооруженного наступления против СССР закончены, удар можно ожидать в любое время». Сталин написал на этом сообщении, положенным ему на стол генералом НКВД Меркуловым: «Можете послать ваш источник к чертовой матери. Это не источник, а дезинформатор».

Почти пять лет прошло с того дня, когда Сталин написал эти слова. Пять лет беспрерывной войны, которая унесла бессчетное число жизней, и изменила судьбу абсолютно каждого человека на земле. И она все еще не умрет, не задохнется. Она, как червяк, расползается, когда ее перерубишь. Она очень живуча, эта война. Она не дает убить себя.

Тем, кто оказался в Берлине в последние дни войны, нечего было бояться ада. Он был бы не так страшен как то, что пришлось пережить им тогда. Целые дни напролет все вокруг клокочет, рвется, тонет в тугих клубах дыма, кричит, воет, стреляет, стонет. Война везде, на улице, в каждом доме, комнате, чердаке. Нет больше ни одного клочка пространства, свободного от войны. Даже жителям этого города, привыкшим к постоянным бомбардировкам, давно знающим, что в любую минуту их дом может превратиться в руины, подобное представить, вообразить себе было невозможно. И ведь это длится не час, не два. И даже не день, не сутки. Война идет за каждую улицу, дом, за каждый глоток воздуха. И кажется невероятным, невозможным, что эта апокалипсическая какофония когда-нибудь стихнет, и не будут больше раздаваться выстрелы, грохотать танки, кричать раненые дети. Но все-таки пройдет время, перестанут стрелять, остановятся танки, умрут раненые дети, и можно будет жадными глотками пить наступившую тишину.

Правда, смерть не уйдет совсем. Отравятся сразу двенадцать человек, которые будут охранять цистерны с ракетным топливом. В стремлении забыть проклятую войну, они будут пить это топливо вместо водки, потому что основу его составляет этиловый спирт. Но и после смерти целых двенадцать человек, это остановит не всех. И топливо будут продолжать пить. «Надо только начинать с малых доз. Чтоб организм смог привыкнуть».

А двух человек из 248-ой дивизии, офицера и рядового, убьют англичане, союзники, потому что они не поделят с ними женщину, бросавшуюся на шею сразу всем четверым. И все-таки это будет уже другой Берлин, уже не тонущий в кромешном аду как в болотной трясине, увязающий в нем целиком, с ног до головы, от мостовых до крестов на храмах. В этом, другом Берлине, жена советского майора, приехавшая к нему из подмосковного свиносовхоза, напишет подруге в письме: «Живу, как в сказке. Меня обслуживает горничная. Она по утрам подает мне кофе. А днем укладывает прическу».

Но это будет потом, нескоро. А пока все еще тонет в криках, взрывах, выстрелах, стонах. Если раньше на Берлин сбрасывали бомбы, то теперь сам Ад сошел на город.

За стеной скрипела кровать, и я знала, что происходит между Лени и Максом. Я вспомнила, как Лени вышла замуж и ждала Фрица. Думала, как приготовит ему вкусный ужин, наденет самое красивое платье, зажжет свечи. Я не знаю, любят ли Лени и Макс друг друга, или они просто не хотят умереть, не узнав, что такое близость между мужчиной и женщиной, хотя Максу, кажется, еще нет и 15-и. А у Лени уже наверняка были мужчины. Правда, она мне о них ничего не говорила.

Я читаю своим детям сказку (я давно называю их «своими»), которую дописала прошлой ночью. Когда они заснули. Я читаю очень громко, но не потому, что боюсь, что они услышат, как скрипит кровать под Лени и Максом. Нет, я пытаюсь, отчаянно пытаюсь заглушить своим голосом все приближающиеся выстрелы и взрывы. Я смотрю в их детские, растерянные глаза и молю Бога, чтобы им хватило сил поверить в мою сказку про волшебную девушку, сочиненную мною для них в аду. Я пишу сказку о волшебной принцессе, которая умеет возвращать детям их родителей, даже если те умерли.

— Никто не умирает, — твержу я все громче под звуки выстрелов и взрывов, которые с улицы доносятся все ближе к нам. — Все только уходят на время. А потом они возвращаются. Слышите, возвращаются?! Потому что в этом мире есть волшебники.

У меня перед глазами — мертвый отец, который, я это знаю, никогда не воскреснет, и я понимаю, что сорвусь на крик, зарыдаю, что я больше не выдержу. У меня начинается истерика. И все-таки (о, чудо!) мне удается взять себя в руки, дочитать сказку, которую я написала для своих детей. И они улыбаются. Господи, они улыбаются! Они засыпают со счастливыми лицами. Они еще верят в сказки. А потом я засыпаю. Летят нечаянно на пол листы написанной мной истории, я проваливаюсь в сон. Слишком долго я оставалась без сна. Все эти дни.

Проснувшись, я вижу, что дети еще спят. И осторожно, чтобы не разбудить их, выхожу из комнаты. Я натыкаюсь на Лени. Спрашиваю ее, где Макс. Она сначала отводит глаза, а потом с вызовом смотрит на меня.

— Твоя мама…

— Что моя мама? — я открываю дверь в ее комнату, и вижу, что моей матери нет дома.

— Что происходит, Лени? Где моя мать?! Где Макс?!

Она протягивает мне какие-то листы, и я узнаю их. Это та самая сказка, которую я писала. Только на обратной стороне чей-то незнакомый, неуклюжий почерк. Кажется, детский.

— Это Людвиг. Он ждал, когда ты заснешь. И потом написал то, что он должен был написать как честный гражданин Германии, и отдал Максу.

Я не хочу в это верить. Там написано, что моя мать — предательница, что она вела разговоры против Гитлера и даже говорила, что будет счастье, если его убьют.

— У Людвига отец офицер. Он прекрасно знает, что такое верность фюреру. И его не надо учить, как Эльзу, говорить «Хайль Гитлер». Он сказал, что боится тебя. И что его взяли в свой дом предатели.

— Нет, — растерянно шепчу я, — нет… нет… это сказка….это просто сказка… сказка, которую я писала…. для них… нет…

Я все еще верю в чудо, как это ни глупо. И мне кажется, что листы бумаги сейчас опять станут чистыми, и исчезнет с них донос маленького нациста на мою мать.

— У каждой сказки есть обратная сторона, — говорит Лени.

— Где моя мать?! — кричу я.

— У нас сейчас нет выхода, — объясняет мне Лени. — Мы не можем себе позволить жалость. Макс не простит того, кто желает смерти фюреру.

И тут раздается выстрел с улицы, и за ним вскрик. Я понимаю, что это вскрикнула моя мать, и что Макс вывел ее из дома, чтобы расстрелять. Потом он стреляет еще раз. Еще…