Князь Клюква - Борис Акунин

Живка разлепила сласти, разложила с толком: сначала лесные орехи, потом грецкий, потом мед, потом сахар, потом пряник, а два финика – на самый конец. Не торопилась, предвкушала. Понюхала пальцы. Уже от этого сделалось празднично.

Наконец приступила. Лизнет или меленько откусит – и пождет, пока сладость до души дойдет. Сама в это время мечтала, тоже о сладостном.

Вот бы срамухой стать. Хорошее житье! Работу работать не надо. Знай подол задирай да похохатывай. А за это тебе и меду принесут, и плодов разных, и сахару – сколько захочешь.

Но это еще дожить нужно. Раньше, чем лет в двенадцать, красоту не наростишь. Нужно чтобы и спереди всё круглое, и сзади, и щеки яблоками. Откуда оно возьмется, круглое, на таких-то харчах?

Надо сначала на кухню прибиться, хоть поломоей. Там всегда сыта будешь. Еще бы лучше в княжьем тереме служить. Кто в трапезной после пиров убирает – мешками объедки выносят. Есть такие люди, кто со стола медовую ковригу уронят, и ту подобрать ленятся.

А как в возраст и в тело войдешь, как перестанут тумаки давать и начнут пощипывать да оглаживать – тут можно и на вольное житье податься. Срамухи при великокняжеском дворе всегда нужны.

Что такое вольное житье, представляла Живка неотчетливо, но от этих слов делалось радостно. Никто тебе не указ, сама себе хозяйка. Хочешь – спи, хочешь – весь день косу плети. А то еще можно взять и в стольный град Киев пойти, на чудеса поглядеть. До него всего шестнадцать верст ходу, а из Убогого подворья никто кроме Костея-печенега того Киева отродясь не видывал.

Когда закончились орехи и настало время меда, наверху вдруг заскрипело, закачались трухлявые доски. Кто-то вошел в чуланчик, кто-то тяжело переступал почти что над самой Живкой. Она застыла от страха. Но ужасное еще только начиналось.

Доски хрустнули, поднялись. В дыру свесились толстые короткие ноги.

Наземь полуспрыгнула-полусвалилась шарообразная туша. Вскрикнул знакомый сиплый голос.

Кикимора!

Откуда прознала?!

До полусмерти забьет!

Но тут Живка поняла, что горбунья ее не видит. С кряхтением и стонами Кикимора доковыляла в дальний угол подполья, плюхнулась там, раскорячилась.

Ни жива ни мертва девочка прижалась к бревнам.

Она поняла: сейчас, здесь, в глухой ночи, в темном подвале, злая ведьма будет творить свое черное ведьмачье колдовство.

Так и вышло.

Кикимора утробно взвыла, рывком задрала юбку до пояса. В темноте забелело голое тело.

Не стерпев такого ужаса, Живка ойкнула, закрыла глаза руками.

– Кто тут? – страшно прохрипела колдунья и повернулась, встала на четвереньки. – Ты?.. Ты? Сведала? Слазутничала?

И поползла, быстро перебирая руками и ногами – широкая, бугристая, будто тварь-черепаха, которую Живка раз видела в княжьем зверинце.

Девочка и не попыталась отбежать. Обессиленно села на землю и лишь икала.

Своими цепкими пальцами горбунья схватила тонкую шейку, крепко сжала и уже не отпустила.

Меркнущим взором Живка увидела, как из-за плеча ведьмы выплывает Егорий Угрин. Отсеченную главу он возложил себе на плечи, и от нее исходило блаженное сияние.

«Это ничего, – прошептал прекрасный отрок одними губами. – Это так надо. Будем теперь вдвоем по терему ходить. Вместе оно лучше».

Она яростно рыла неподатливую, плотно слежавшуюся, а снизу еще и промерзшую землю скребком. Утроба торопила, подталкивала: спеши!

– Погодь, погодь, – отвечала утробе горбунья.

С людьми она разговаривала мало и редко, отрывисто. Только по необходимости или чтоб пригрозить. А с собой – почти беспрестанно. Со стороны казалось – губы жует или бубукает, а это она сама с собою разговор вела. Все равно на свете больше не с кем.

Кикимора не знала, почему нужно сначала девчонку закопать. То есть что надо ее зарыть, и поглубже, не то засмердит – это-то ясно. И яму рыть она придумала заранее, потому и скребок взяла. Но можно бы ведь и после, когда закончится? Что за разница? Однако надо было сейчас. Допрежь.

Нельзя, чтобы рядом мертвая, когда начнется. Почему – неизвестно. Но только нельзя.

Откуда Живка эта вертлявая здесь взялась, ночью? Кикимора сама обнаружила укромное, дальнее место недавно, по случаю.

Все-таки не совсем по случаю.

Когда червь, что глодал ее изнутри, сосал соки и разбухал, принялся шевелиться да толкаться, горбунья поняла: скоро. Надо щель искать. Чтобы опростаться – и никто ни сном ни духом, а концы в землю.

Дура она, конечно. Ведать не ведала, о чем всякая баба и даже девка знает. Потому что никогда не числила себя ни девкой, ни бабой. Будто одна она такая под небом: не мужчина, не женщина, а некто. Шутки срамные на игрищах шутила, а в чем их смысл, не понимала. И не интересовалась никогда, как там у мужиков с бабами и что.

В прошлом мае, девять месяцев тому, молодой князь Святослав Ярославич спьяну велел стать гузном кверху и не шевелиться. Она думала – наказание или глум какой. Зубы сжала, потерпела. Не очень-то и больно было. Даже не раззлобилась. Как станешь злобиться? Ведь не кто-нибудь, великого государя сын.

Потом позабыла. Стало чрево расти – не скоро затревожилась. Думала, от сытой жизни на жир повело.

А когда сообразила, что с ней, травить плод было уже поздно. Хитростью, уловками всякими понемногу узнала, как они, женские труды, производятся. Но правды никому не сказала, ни одной душе. Все вокруг враги, все ненавидят. Почуют, что ослабела – тут тебе и конец.

Надо быть сильной. Кто сильнее тебя – от тех подалее держаться. Прочих стращать, чтоб боялись. Этим только и жива будешь.

Остальные смерти боятся, но верят, что будет у них и другая жизнь, настоящая, у Христа за пазухой. Кикиморе на то надежды нет, потому что некрещеная. Отец-мать пожалели ради калеки на попа тратиться. Если бы не бабушка, придушили бы новорожденной. На кой лишний рот кормить?

Но и бабка пожалела не от доброты (слышала Кикимора, что будто бы есть какая-то такая доброта, а только брехня это). В молодости бабка жила в городе Киеве да в Вышгороде, портомоей при великокняжьем дворе. Многое повидала, ума набрала. Знала, что за горбунью можно хорошую плату получить. Потому уродку и выкормили. Потом продали за две гривны серебром, купили пахотную лошадь и тельную корову.

Одно доброе слово Кикимора в своей жизни все-таки услышала. Бабушка на прощанье сказала: «Отцу-матери пособила, теперь одного тебе, Молчуха, пожелаю. Помри скорей».