Начинается ночь - Майкл Каннингем

Он открывает дверь в душ.

Ребекка опять молодая. Она стоит, отвернувшись от Питера, наполовину скрытая паром — у нее короткие волосы и сильная, прямая от плавания, спина. Внезапно все сходится, обретает невозможный смысл: рука Бетт в его руке; бронзовый юноша Родена перед лицом будущего; Ребекка в душе, смывшая последние двадцать лет, — снова девочка.

Она удивленно поворачивается.

Это не Ребекка, это Миззи. Мистейк.

Вот аккуратные квадратики его грудных мышц, узкие бедра, завитки темных волос на лобке, розовато-коричневый пенис.

— Привет, — говорит он радостным голосом. Никакого смущения от того, что он стоит перед Питером абсолютно голый, он явно не испытывает.

— Привет, — говорит Питер. — Извини.

Он делает шаг назад, прикрывает дверь. Миззи всегда отличался бесстыдством, точнее сказать, он как будто вообще не знает, что это такое, как сатир. Нагота, телесность в принципе настолько не являлась для него поводом для смущения, что почти все в его присутствии начинали чувствовать себя какими-то викторианскими тетушками. Сквозь матовое стекло Питер видит лишь расплывчатый розовый силуэт. И, хотя теперь он уже знает, что это Миззи (Итан), он никак не может заставить себя сдвинуться с места, продолжая рисовать в воображении юную Ребекку (Ребекка заходит в море, Ребекка выскальзывает из белого хлопкового платья; Ребекка стоит на балконе того маленького дешевого отеля в Цюрихе), пока не понимает, что задержался здесь на секунду-другую дольше, чем следует — Миззи, не подумай чего лишнего, — поворачивается и выходит, успевая заметить, как его собственный смутный призрак скользит по запотевшему зеркалу.

Семья Ребекки фактически представляла собой отдельное государство. Питер женился на обычаях, поверьях и самобытной истории, как бывает, когда берешь в жены уроженку какого-нибудь маленького экзотического народа. Надежно защищенное суровыми горными вершинами от проникновения иноземных захватчиков, иммигрантов и всякого рода посторонних идей и нововведений, королевство Тейлоров было не богатым, но платежеспособным; тут отдавали предпочтение национальной кухне, народным промыслам и не слишком заботились о том, чтобы поезда ходили строго по расписанию. Миззи был у них чем-то вроде местно-чтимого святого, чью бледную статую со стеклянными глазами каждый год торжественно проносят по улицам города на центральную площадь.

А что было до рождения Миззи? Был — да, собственно, и остался — большой старый дом с мансардой, обреченно отсыревающий в наплывах тридцатиградусной банной жары, типичной для ричмондского лета. Были и есть Сайрус (профессор лингвистики, коренастый, невозмутимый, с головой Цицерона) и Беверли (педиатр, порывистая, ироничная, вызывающе равнодушная к ведению домашнего хозяйства). Ну и, конечно, три чудесных дочери: Розмари и затем — с промежутками в пять лет — Джулианна и Ребекка. Роуз в юности была величавая красавица, не то чтобы высокомерная, но и не особо приветливая. Такая девушка, которую всегда ждет юноша постарше с машиной. Джули, тоже красавица, пусть и не такая сногсшибательная, была по-мальчишески шумная, смешливая, чемпионка по гимнастике, откровенно сексуальная. И наконец, Ребекка, знаменитая от рождения благодаря старшим сестрам, миниатюрная, бледненькая, немножко похожая на беспризорницу, самая некрасивая и самая умная, встречавшаяся с восьмого класса с одним и тем же бойфрендом — несколько безучастным мальчиком, играющим на гитаре. Ключ к пониманию ее отроческих лет (во всяком случае, по мнению Питера) давала школьная фотография, на которой Ребекка в короне победительницы, с призовыми розами в руках стоит, смеясь (кто знает, над чем — уж не над абсурдностью ли происходящего?) в коротком сверкающем платье с блестками; справа и слева от нее снисходительно улыбаются в камеру две другие, отставшие, участницы состязания — принцессы, как бы застывшие в своей миловидности, слишком обыкновенные и предсказуемые наследницы полнокровных девиц на выданье, наводивших тоску на Джейн Остин.

А потом… когда Ребекка училась в выпускном классе, Джули — на втором курсе в Барнарде, а Роуз уже подумывала о разводе, появился Миззи.

К тому времени Беверли давно жила с перевязанными трубами. Ей было сорок пять. Сайрусу — пятьдесят. Как многозначительно заметила Беверли: "Ему, должно быть, отчаянно хотелось появиться на свет". К ее словам отнеслись всерьез. В конце концов, Беверли была специалистом по детям, детским врачом, в силу профессии совершенно не склонная к пафосным декларациям и сантиментам.

Питер впервые увидел Миззи, когда Ребекка привезла его в Ричмонд. Знакомиться с семьей. Он испытывал неловкость — в их отношениях с Ребеккой был легкий привкус неправильности, что-то скользковатое: аспирант завел роман со студенткой из своего семинара — пусть даже он честно дождался конца семестра. Ее отец сам был преподавателем, и Питеру — несмотря на ободряющие слова Ребекки — нелегко было поверить, что "папа не имеет ничего против".

— Слушай, прекрати, — сказала она ему, когда самолет пошел на посадку. — Перестань дергаться. Сейчас же!

У нее была заразительная убедительность молодости, плюс этот обаятельно самоуверенный южный акцент. Она бы могла быть медсестрой на войне.

Он обещал постараться.

Затем они спустились по трапу, вышли из тесного зданьица аэропорта и — там, у старенькой семейной "Вольво", их ждала по-фермерски энергичная и дружелюбная Джули.

А потом… потом был дом.

Фотография, которую Ребекка однажды показала Питеру, в какой-то степени подготовила его к дряхлому великолепию самого особняка с глубоким тенистым крыльцом, утопающим в зарослях глициний. Но вот к чему он оказался совершенно не готов, так это к расположению дома в пространстве, к ветхой прелести всего района в целом, череде этих старинных зданий (одно сохранилось чуть получше, другое — чуть похуже), которые никто никогда не ремонтировал и не перестраивал — вероятно, это был не такой район, а Ричмонд — не такой город.

— Боже мой, — пробормотал Питер, когда они подъехали.

— Что-то не так? — спросила Джули

— Давайте просто скажем: какая чудесная жизнь!

Джули бросила быстрый взгляд на Ребекку. А, понятно, один из этих очень-очень умных мальчиков.

На самом деле он вовсе не хотел показаться циником или, тем более, умником. Ничего подобного. Он просто влюблялся.

К концу уикенда он потерял счет восторгам. Там был кабинет — кабинет! — Сайруса с фантастически удобным креслом (с плавающей спинкой), в котором, казалось, можно было сидеть и читать целую вечность.

Была встреченная аплодисментами — увы, неудачная — попытка Беверли потрясти Питера пирогом собственного приготовления (впоследствии именовавшимся не иначе как "этот кошмарный несъедобный пирог"). Было окно верхнего этажа, через которое сестры по ночам вылезали на улицу. Были три важные, вечно сонные кошки; были полки, заставленные книгами, старыми настольными играми, морскими ракушками из Флориды и довольно случайными фотографиями в рамках; был аромат лаванды, смешанный с запахом плесени и каминного дыма; были плетеные качели на патио, на которых кто-то оставил — уже успевшую промокнуть под дождем — "Даниэль Деронда" в мягкой обложке.