Норвежская спираль - Ежи Довнар

Она, вообще, любила классическую музыку – балета, которому она обучалась, без неё не бывает. И литературу тоже. Почитала великого Кнута Гамсуна, этого Достоевского Скандинавии, прочитав все его романы и пьесы и даже не предполагая, что после окончания войны норвежцы сбросят его с пьедестала почёта, самого высокого среди скандинавских литераторов и композиторов. За сотрудничество с нацистами, за некролог германскому фюреру, которого он назвал борцом за права народов, за то, что сын его сражался добровольцем в составе дивизии СС «Викинг» на Восточном фронте. А бывшие его почитатели будут проходить мимо его дома, и бросать через забор книги Нобелевского лауреата, выражая тем самым презрение к писателю. Незавидный финал. Но мать профессора после войны полюбила его ещё больше, и, скорее всего, за то, за что другие его возненавидели.

Сам профессор был достаточно равнодушен к искусству, его больше интересовала наука, а последние десять лет, кроме Комплекса и всего того, что связано с ним, он ничем другим не интересовался вообще. Регулярно посещал бассейн, зимой ходил на лыжах и ещё коллекционировал сигареты. В его коллекции насчитывалось порядка двух тысяч пачек, произведённых практически во всех странах мира; были здесь и советский «Казбек», которого уже и в помине нет, и самые дорогие английские «Treasurer». В квартире постоянно стоял потрясающий запах смеси всех этих табаков, из которых изготовлены были сигареты, этим запахом была пропитана вся его одежда и сослуживцы поначалу воспринимали его как заядлого курильщика, который тщательно скрывает свою вредную привычку, но оказалось, что это, всего-навсего, оригинальная такая подмена. Причуды учёного – пришли к выводу коллеги. Кроме этой страсти профессора увлекало собирание на дисках скандинавских фильмов 30-40х годов с участием знаменитых звёзд. Были в его собрании, естественно, и Грета Гарбо, прозванная скандинавским сфинксом, и Ингрид Бергман, и Скарлетт Йоханссон, и Аста Нильсен, и многие другие. Длинными, зимними вечерами он просматривал эти киноленты в своём домашнем кинотеатре, восхищаясь блистательной игрой этих актрис, да и самими художественными фильмами, являвшимися пиком кинематографической мировой славы и которых сейчас, увы, уже не делают. А ещё профессор лечил у себя гипертоническую болезнь, которая с годами прогрессировала, и всё сильнее давала о себе знать. Сравнительно недавно он приобрёл специальный дыхательный прибор, с гофрированной трубочкой и мундштуком на одном конце и пластмассовым стаканом с лабиринтом ходов на другом. Действие прибора было основано на методе российского учёного Бутейко, как было написано в прилагаемой аннотации. Выдыхаемый углекислый газ накапливался в стакане, с небольшим количеством поступающего извне кислорода вдыхался обратно и с кровью разносился по организму, расширяя при этом сосуды. В связи с гипертонией, провоцируемой, правда, камнем в почке, ему пришлось даже лечь в клинику и дробить проклятое почечное образование. Приступ почечной колики совпал с его пребыванием в составе делегации в России, и пришлось безотлагательно лечь в специализированную клинику в Петербурге. После снятия приступа время позволяло расслабиться и переключать свои мысли на что-нибудь другое. Коллеги принесли ему сборник юмористических рассказов писателей разных стран мира, и там он вычитал понравившуюся ему юмореску одного петербургского автора. Затем её же он приобрёл на диске. Нажал кнопку звуковоспроизводящего устройства, стал слушать.

ПОЧЕЧНЫЕ СТРАСТИ

Наступила весна. Запоздалая и холодная, как теперь это уже стало обычным для Петербурга. Открылась вода на Неве и на её каналах. Тронулся ладожский лёд.

На Крестовском острове, на правом берегу канала, что примыкал к территории больницы № 31, стоял одиноко уже немолодой мужчина, иностранец – надо думать, её пациент, ибо другим тут просто делать нечего – и смотрел на стаю фланирующих чаек. Чайки, истерично матерясь на своём птичьем языке, подбирали остатки хлебных отбросов, выброшенных сердобольной сестрой-хозяйкой после больничного обеда или ужина. А по воде в это время плыли льдины, разных размеров и конфигурации. Они натыкались друг на друга, терлись о берега, но чётко продвигались в фарватере, обозначенном природой и похожем на норвежский фьорд, и закованном в бетон руками человека.

– Вот так и у меня – подумал уже немолодой мужчина – природа создала почки, мочетоки, я завёл в них камни, покруче гранита и бетона, вместе взятых, а человеческий гений в лице изобретателя специальной установки раздробил их и вот теперь они, бедолаги, плывут, раздробленные, вниз по течению, можно сказать, без руля и без ветрил.

– Почему без ветрил? – услышал он вдруг голос, исходящий от зависшей над его головой чайки – а спазмалитики, которые вам вгоняют по два раза денно и нощно, а амплитударий, на который вы, надеюсь, ходите по утрам? Разве это не ветрила? Главное, не забывать мочиться в баночку. И считать количество фрагментов, причём, не просто считать, а складывать из них овальное тело. И вот когда все ниши этого тела будут заполнены, считайте, что вы очистились полностью. Потом сдаёте все фрагменты лечащему врачу, он склеит их, и поместит в обществоведческий музей больницы, для обозрения потомкам. А ещё советую вам прыгать, прыгать, прыгать и пить цистернами воду.

Услышав эти слова, исходившие по все вероятности от Всевышнего, вложившего их в уста, то бишь, в клюв неугомонной птицы, как это частенько происходило ещё в библейские времена, наш немолодой мужчина заторопился обратно в отделение. Там у него было заготовлено две полуторалитровых бутылки чистой родниковой воды и, кроме того, подходило как раз время обеда. На отделении и в самом деле уже разливали суп, кому жиже – кому гуще, и в картофельное пюре, жиже которого бывает только хорошо расстроенный и обезвоженный «стул», клали кусок отварной горбуши позапрошлогоднего улова. Компот на десерт подытоживал общую картину обеда, после которого, как говаривали в годы развёрнутого строительства социализма и поголовной начитанности, «по закону Архимеда надо отдохнуть». Наш уже немолодой мужчина, как, впрочем, и все остальные обитатели больницы, не стал нарушать закон, установленный, оказывается, ещё древними греками и отдался в объятья мертвого часа. Морфей на этот раз оказался не столь цепким: приходили в голову какие-то нехорошие мысли типа «…вот расстанусь с родным, доморощенным камешком – дальше что? Безалкогольные диеты, никаких тебе копчёных окороков и маринованных груздей, до которых я так падок. Никаких чипсов, политых майонезом, и картофелей фри. Никаких тебе кока– и пепси-колл. Унылое будущее». А потом приснился сон, на котором он всё-таки отыграл эти унылые мысли. Приснилось ему, будто он владелец ювелирного магазина и гранильной мастерской. И будто бы в этой мастерской гранят скупленные за бесценок у больничных воротил почечные и желчные камни, затем обрамляют их и продают как украшения Swarowski. И будто бы заподозрить в подделке никому не приходит в голову, даже самому Сваровскому, и выстраиваются очереди за приобретением ювелирных изделий именно в его магазине. Он даже не побрезговал для первой партии изделий украсть ночью из музея ведёрко камешков. И что для такого, ни весть, откуда привалившего счастья он придумал себе слоган, который ставили на всех его изделиях, – «Воровски». От этого, возможно, вещего сна наш уже немолодой мужчина проснулся в поту, тем более что сильно захотелось отметить свою больничную жизнь послеобеденным диурезом, а заодно взглянуть на очередные камешки, которые, как знать, принесут ему славу и деньги в недалёком будущем. Пол-литровая банка быстро наполнилась, но заветной удачи, к сожалению, не принесла. И он, расстроенный, вышел в коридор, где, отягощённые камнями больные, ходили и прыгали, перемещаясь по нему взад и вперёд. Приближался вечер, и подходило время измерять давление крови, которое обычно производила дежурная медсестра на «recepszenie», но на этот раз почему-то привычная процедура откладывалась. Но так казалось только на первый взгляд. Дело в том, что сестра эта не так давно прошла специальные курсы по безконтактному измерению давления и ей было достаточно взглянуть на проходящего мимо больного, чтобы безошибочно определить систолический и диастолический показатели. Во всяком случае, в истории болезни вписывались показатели от 110/70 до 150/90 мм Hg, что в среднем по отделению было нормой. Как она это делала, оставалось её экстрасенсорной тайной, но вдруг невообразимые цифры обозначились в её сознании, и она подняла удивлённые глаза на проходившего в этот момент больного: 220/110. Ну, прямо как у африканского жирафа, хотя на это экзотическое животное он похож не был. Не знала она, что этот только что поступивший больной по профессии был дежурным электриком, обслуживающим жилые дома в своём районе и имеющим дело с бытовым напряжением тока в наших квартирах. Поэтому в результате соприкосновения с проводами для него такое давление было нормой. Вот что было бы, если бы он работал на производстве и чинил сети с промышленным напряжением? 660/380 – это вам уже не хухры-мухры. И она на всякий случай дала ему градусник.