Тибетское Евангелие - Елена Крюкова

«Оставить рыбу эту жить. Зачем? Она и так мертва. Оставить! Она священна. Она…»

Пробормотал себе под нос, и сам не услышал себя: «Она поведет меня. Укажет мне Путь».

Манька сделала большой глоток, как удав, с жадной силой в себя ком пищи протолкнула — и взмахнула руками, будто ловила сорванное ветром с веревки белье:

— Ах ты, красотища! Оно ж и лучше, чем это… это…

Хотела непотребство выкричать, да смолчала.

И вдруг непонятно, с силой запела, и голос был не противный, приятный, хоть и с табачной хрипотцой, с простудным присвистом:

— Я девчонка-красотка,

Я в Сибири живу!

Хлеб да водка-селедка —

И держусь на плаву!

Ах вы, дикие горы,

Ах ты, мама-тайга!

Я любовница вора,

Костяная нога!

Мы по разику-разу,

А потом по второй…

Нету правого глаза —

А зато есть другой!

Под телячьим вагоном

Ночью воют волки…

А протез мой картонный —

Вместо левой руки!

Ах вы, лютые горы!

Я накрою на стол!

Я любовница вора —

С пятой ходки пришел…

И сама себя оборвала, заголосила по-другому, мелко, визгливо, разухабисто, яростно, чуть не плюясь, вот-вот вскочит да запляшет:

— Во все стороны тайга!

Во все стороны пурга!

Я марушка боевая,

Хоть не выше сапога… а-а-а-а!

— А ты это, что… — тихо спросил Исса и осторожно коснулся ее локтя, и едва тайком, из любопытства, руку не пощупал, — у тебя, что, рука и правда картонная? И нога — костяная?

Девка округлила глаза, бросила петь, отломила ржаного, откусила сала. Помотала головой, как собака, отгоняющая блох.

— Чо, всему на слово сразу веришь?! Ну ты даешь…

Он хотел сказать: «Не верю», — а вместо этого улыбнулся и тихо выдохнул:

— Верю.

Манька прижала ладони к жующему рту и затряслась вся, забулькала, закачалась: это она так хохотала.

— А ты, — с набитым ртом, сипло дыша забитым простудой носом, прогудела Манька, — ваще куда пресся-то? Бомж ты с виду! А в гондоне у тя — классная жрачка, однако! Чо, омулька-то бум? Или не бум?

И он услышал голос свой опять будто сверху, с небес, со стороны, из-под дощатого потолка конского вагона:

— Я пустился в далекий путь, чтобы встретиться с великим Буддой, носителем мудрости.

— Ёб твою ж мать! — промямлила девка и на миг прекратила жевать. — С кем, с кем?! С будой?! С будом?! Ах ты ж черт ты лысый! Ты знаешь чо?! Это слово… буд… ха, ха, ха!.. по-чеченски значит — пизда! Вот чо! Ах-ха!

— Ты чеченка? — тихо спросил.

— Я-то? А пес меня знает! Не, я гуранка! Козлиха сибирская, местная, ваще! А с чичом я с одним тут перепихнулась! Так он меня трясет… и все вопит: буд, бу-у-у-уд! Я думала, ё-о, в вокзале будет слыхать! Так орал! Ну, с рыбкой-то чо? Взрежем?

И тут за распахнутой в сизый иней и дрожь куржака дверью послышалось детское, слезное:

— Мама-а-а-а! Мама-а-а-а!

Девка глянула кругло, растерянно. Исса встал с соломы, выглянул в холод и железные ущелья мертво стоящих на приколе поездов. Далеко, через два или три пути, сдвинулся, гугукнул, пошел, набирая скорость, лязгая стальными скелетами колес, поезд. Рядом с вагоном, где трапезничали Исса и Манька, стоял мальчик, хорошо и странно одетый. Он держал в руках костяную шкатулку. Он плакал тихо и тонко, канючил, уже без слез — слезы все кончились, а может, застыли на морозе под веками: «Мама-а-а-а! Мама-а-а-а!»

— Ё-о, — Манька воззрилась на дивную картину, — это чудище еще откудова?! Только детского сада не хватало!

Исса спрыгнул из вагона на снег. Рельсина блеснула, как бок его святого омуля.

— Ты кто?

— Я потерялся-а-а-а! Я потерялся-а-а-а!

Исса видел: мальчик дрожит всем телом под темно-вишневым бархатным кафтанчиком, а кафтанчик надет на тонкое, длинное, из хорошего мягкого драпа, почти девчоночье пальтецо; оно бьет его по пяткам; а на голове у мальчонки бархатный берет, и он расшит крупным розовым жемчугом, да брось ты, наверняка стразами поддельными. Как крепко, отчаянно прижимает он к себе костяную шкатулку! Может, там деньги? Золото, может?

…или — бабочка высохшая, тропическая, коллекционная, густо-синяя, как небо над морем. Цвета Великого Озера, куда его путь неведомый лежит.

Он положил руку мальчику на голову, и бархат берета под его пальцами, пахнущими водкой и салом, заструился, разгорелся костром.

— Найдем мы твою маму. — Пересохло в пьяном горле. — Откуда ехали вы? Это город Иркутск. А вы на каком поезде ехали? Уехала мать? Без тебя? Ты… погулять вышел?

— Дай, пацанчик, шкатулочку сюда-а-а-а! — вкрадчиво, лисой запела Манька, наполовину высунувшись из вагона, протягивая к мальчонке жадные руки, пальцами пошевеливая, соблазняя. — Я пока подержу-у-у-у!

— Это не шкатулочка. — Мальчик слегка приподнял круглый костяной ящичек. — Это черепаха! Моя!

Исса глядел на мальчика, на черепаху, на подводное мерцанье розового безумного жемчуга, рассыпанного по швам багряного мягкого берета. Лицо у мальчика светилось бумажным елочным фонариком — нежно, изнутри. Носик кнопочкой. Ротик куриной попочкой. Маленький весь, и черепашка маленькая! Оба маленькие, а жизнь… тоже ведь маленькая… «Может, ты не мальчик, а старичок? Тогда кто же я?»

— Черепаха?..

— Черепаха! — сквозь неутешные слезы подтвердил бархатный малютка. — Моя-а-а-а!

Манька копной вывалилась на снег. Втянула вокзальную гарь сопливым носом. Шагнула к мальчику с черепахой.

— Чо мяукаешь?! А еще мужик! Черепаха, вишь ли! Дай сюда!

Она выбросила вперед руки, ухватилась за спящую черепаху и резко рванула ее к себе. Мальчик завопил, захныкал: «А-а— а-а! А-а-а-а!» — вцепился изо всех силенок, не выпускал родного зверя своего. Мать потерял, так хоть черепаха осталась!

Она и станет ему матерью! Манька орала, мальчонка визжал, они рвали друг у друга из рук несчастную черепаху, Исса стоял над ними недвижно, как вокзальный фонарный столб, и тут из-под вагона соседнего состава, казалось, такого мертвого, такого гробового, выметнулись два, три, о, уже четыре человека в синей форме, и две собаки бегут перед ними, ярятся, тянут поводки, ошейники душат хрипло лающие горла и пушистые загривки, и дергают люди из кобуры табельное оружие, и подбегают все ближе, а один — вот неуклюжий медведь! — падает на снег и ползет к ним по снегу, как лазутчик военный!

— Ё-о! — ослепительно визгнула Манька. Выпустила черепаху. Оттолкнула от себя мальчика, и он упал в испятнанный мазутом снег, пачкая красивенький бархатный кафтан. — Вот те и черепаха!