Этюд с натуры - Виктор Тихонович Сенин

Молозиво я очень любила. Подоит мама Зорьку после отела, перельет густое желтоватое молоко в глиняный горшок да в печку. Ешь после, вроде нежного омлета…

Бредем по берегу, Аня вспоминает с восторгом и радостью — не забыла давнее, сладко ворошить старое.

— Там родничок, три ключика! — схватила за руку и увлекает вперед. — В жару пастухи воду брали. Вода холодная-холодная…

Подходим. В зарослях сочной осоки зеркальце воды, ладонями вычерпаешь, исток в траве. Наклонился к водице, а на дне живые ключи бьют, песчинки пульсируют, словно фонтанчики.

— На лугу по выходным собиралась почти вся детвора нашей деревни, в горелки играли. Становились парами, за руки брались — мальчишка с девочкой, какая нравилась. И уж расшибиться тут ты мог, но не попасться в руки тому, кто водит. Нарочно девушка может поддаться, если симпатии не испытывает к тому, кто рядышком, а, наоборот, расположена к горельщику. Ни за что не разбить иную пару. Бывает, тот, кто водит, и ловок, а девчонка хитрее его. Смотришь, снова крепко держит за руку любимого. Вновь стоят пары вереницей, выкрикивают:

Гори, гори ясно,

Чтобы не погасло.

Стой подоле —

Гляди в поле.

Едут там трубачи

Да едят калачи…

Гу, гу, гу, убегу.

Раз, два, не воронь,

Беги, как огонь.

И мчишься мимо горельщика, угадывая его намерения, обводя, стараясь не остаться без пары. А оплошал — води теперь сам и добивайся победы, не упусти момент…

У брода остановились.

— В жару здесь на телегах переезжают, дрова из лесу перевозят. По ягоды женщины и ребятня ходят.

Повернули обратно. Закатное солнце золотило воду, она светилась тускло, покрывалась рябью. Зябко шумел ивняк и ронял в речку листочки. Ветерок подхватывал их и гонял по поверхности воды, как маленькие ладьи.

Свет гаснущей за лесом вечерней зари слабо разливался, отражаясь в окнах домов, и они отсвечивали отблесками костра. В саду было сумрачно, пустынно и прохладно. Под яблоней обнялись и поцеловались.

В домах включали огни, погасшее небо темнело, перемигиваясь, на нем роились звезды.

Постелила нам Мария Михайловна в маленькой светелке: Ане — на кровати, а мне — на полу, разложив большую пуховую перину.

— На новом месте приснись жених невесте… — сказала, пожелав спокойной ночи.

Заложив руки под голову, смотрел на мерцающий в лунном сиянии зеленоватый с серебристым отливом квадрат окна. Тень рамы падала на пол и стулья, сумрак комнаты казался бледно-голубым. Вспоминал прошедший день, увидел Аню под деревом с красным яблоком в руке. Подумал, что во сне, тряхнул головой и удивился: не спал. Значит, на мгновение забылся и явственно представил картину. Думал о счастье и верил, что все обязательно сбудется.

Уже сомкнул было веки, но тут от кровати неслышно отделилась тень, мелькнула в лунном свете, и горячее тело прильнуло ко мне, наши объятия переплелись.

— Милый ты мой… услада моя… — бессвязно шептала Аня, жарко целуя.

— Моя? — выдохнул в полубеспамятстве от ее ласки.

— Твоя, твоя… — И еще крепче обвила меня руками.

— Навсегда?

— До последней кровиночки в жилах! — Вскрикнула, уронив голову мне на грудь: — Ой, мамочка… мама!..

Мы так и не уснули в ту ночь. Изнемогая от ласк, забывались, не раскрывая объятий, и снова я жадно ловил ее губы, целовал ямочку на шее, груди с твердыми сосками.

Припадала ко мне всем телом, осыпала поцелуями, доходила до исступления. И это опьяняло, я отвечал на ее ласки, угадывая ее желания, чувствуя, как сбивается у нее дыхание, как требовательно и жадно впиваются ее пальцы в мои плечи в минуты ее полного наслаждения.

— Тебе хорошо со мной? — спросила и замерла в ожидании.

— Теперь и умереть можно…

— Живи, услада моя… Единственный мой… Послушай, как сердце бьется. Скажи только, я сделаю что угодно. Умереть прикажешь — умру…

— Успокойся, пусть тебя ничто не тревожит. Все будет у нас хорошо. Вот увидишь. — Глубокая нежность, вызванная благодарностью за пережитое наслаждение, переполняла меня, я говорил искренне, твердо уверенный, что так и произойдет, никогда не оставлю я Аню, стану ее опорой и защитой. Иначе последним подлецом окажусь, если предам любовь, разрушу бездумно.

— Да-да, я верю тебе. — Приподнялась на локтях, долго смотрела на меня, водила пальцем по бровям. — Думала, перегорело это во мне, а нет… Я люблю тебя…

— Слышу.

— Я тебя люблю! — И накрыла рот долгим поцелуем.

На рассвете мы вышли в сад и стояли, слушая росную туманную тишину. Яблоки в больших ивовых корзинах, мокрая трава и мокрые деревья. Капли срывались с веток, падали с шуршанием на жухлые листья. Мы стояли обнявшись и не хотели уходить. Гупнуло, ударившись о землю, яблоко, подскочило и выкатилось на дорожку. Кричали по дворам петухи.

Мне казалось, что я долго-долго не жил на земле, только теперь возвратился из какого-то далека и вот здесь полной грудью вдыхаю холодноватый воздух и не могу надышаться. Пришли на память стихи, и я, как заклинание, прочел:

Что-то сбудется, что-то не сбудется…

Перемелется все, позабудется…

Но останется эта вот, рыжая,

У заборной калитки трава!

— Как будто про нас с тобой, — сказала Аня.

С того дня время для меня словно изменило ход. Жизнь отсчитывала бег от нашего прощания до встречи, а затем как бы сливалась в единый миг. Я был счастлив, дни до предела осмысленны. При встречах мы рассуждали о нашем будущем: как должно быть, чего не следует допускать в наших отношениях, и эти разговоры доставляли удовольствие, пьянили, мы повторялись, но не замечали последнего. Какое все имело значение? Главное — мы были вместе.

— Я тебе буду говорить только правду, — клятвенно и наивно обещала Аня. — Только и ты будь откровенным, не мучай меня. Все можно перенести, кроме безвестности.

Она не скрывала свои чувства, иной раз ударялась в слезы и ругала себя, просила прощения.

— Это от избытка нежности. Ты не сердись.

И тут же смеялась, уверяла, что подобное не повторится.

У нас оказались общие интересы, мы посвящали друг друга в свои дела и увлечения. Тем самым как бы открывали себя, сохраняя и умножая хорошее, отметая плохое. Не замечая того, мы менялись, как менялись и росли наши чувства. Порой мне казалось, что все лишь начинается, и становилось боязно — как бы не разрушить ненароком всю нежность общения. Хотелось оградить, защитить от внешних неурядиц, глупых случайностей наше счастье. И эта боязнь приводила в тупик, я не находил выхода, чувствуя