Вещий сон - Алексей Слаповский

Однажды в дом попа[л образованный метеоролог Иешин. Он очень рассердился, увидев книги.

— Напокупал, а для чего? — кричал он Гнатенкову. — Ты хоть букву оттуда прочитала? — кричал он Кате.

— Я там все буквы прочитала, — спокойно ответила Катя.

Иешин посмотрел на нее и понял, что это правда.

Тогда он пошел домой, три дня пил черный кофе, не спал, думал. Это было ранним летом, после уже сделанного Катей выбора. Иешин думал: каким способом убить своего помощника Антошу Прохарченко, жениха Кати, чтобы это сошло за несчастный случай? Но ведь гений и злодейство — две вещи несовместные, думал он. Если он убьет Антона, он не сумеет написать роман. Да и вообще любить Катю нельзя; роман требует всей его души. А вот когда он его напишет и его издадут на нескольких языках, вот тогда он женится, как и запланировал, на француженке-переводчице, славистке, из интеллектуальной богатой среды, она будет внучка русского эмигранта, они с нею проведут жизнь в путешествиях, занимаясь любовью и посмеиваясь над дурацкими толкованиями его тетралогии, которые будут появляться в виде статей и монографий. Кстати, само произведение называется: «Вон что-то красное чернеется вблизи». Название, конечно, более подходящее для малого жанра, но методы его, Иешина, нетрадиционны.

И он запретил себе думать о Кате.

— Так что дождался я своего часа, — закончил Илья Трофимович, разливая остатки водки из бутылки на ровнехонькие, справедливые части. — Выдам свою Катюшеньку и...

— И? — поторопил Невейзер.

— И станешь президентом республики Золотая Долина! — воскликнул Рогожин.

— Нет, — отказался Гнатенков. — Конечно, можно и республику устроить — с выборами и все такое. Но у меня на предвыборную кампанию средств нет. Я ж на свадьбу все свое имущество потратил. Дом продал, так что Катенька будет с Антошей в его доме жить.

— То есть как? — поразился Рогожин. — Мы же в городе толковали с тобой, ты мне говорил: недвижимость — лучшее вложение капитала, за нее зубами держаться надо.

— Вот я и продал, — не видел противоречия Гнатенков. — Продал человеку, который зубами держаться будет, пусть он почувствует, что это такое. У меня сейчас другие мысли. Мне вот, например, коммунизма жалко, хотя, несмотря, б..., извините, на продажу дома, имею глубокий частнособственнический инстинкт. В самом деле. Если взять тот же колхоз сам по себе, когда все общее, когда люди работают коллективно, это хорошо, но не для всех годится, поскольку, б..., извините, хомо хомини люпус эст. В колхоз надо собрать только тех, кому вместе действительно веселее, людей бескорыстных, добрых, за других болеющих, — печально и светло говорил Гнатенков со смущением в лице и голосе. — Таких людей в принципе не бывает, но все-таки по всей стране наберется на два-три колхоза. И вот читаю прессу и нахожу подтверждение своим мыслям: есть такие колхозы. В Израиле. Кибуцы называются. Поэтому, как выдам дочку, наберу деньжонок — съезжу в Израиль посмотреть.

— А потом? Приедешь и устроишь здесь кибуц?

— Та нет! Мне главное посмотреть и убедиться, что это возможно! Мне это для души нужно. Вернуться же я сюда не вернусь. Не смогу я видеть, как моя Катюшенька с каким-то... живет.

«Эге-ге! — подумал Невейзер. — А нет ли тут кровосмесительной любви? Впрочем, она ему приемная дочь, тут и кровосмесительства нет. И тем не менее! Поэтому, боясь своих страстей, он и спешит выдать ее замуж?»

— Я скорее всего, — сказал Гнатенков, — в монахи уйду.

— Чего? — вылупил глаза Рогожин. — Какие монахи? А в казаки все село кто записывать будет? Ты ж собирался?

— Я подал пример. Хожу, показываю одежду, чтобы видели: красиво. Я люблю, когда красиво одеты все. Пример подам — и уеду. В монахи. Я, как верующий теперь, верую, братцы, в вечную, б..., прости, Господи, жизнь! Не то что Вдовин. Накопал бункеров в три этажа и ждет катастрофы. Ты вроде заходил к нему? Попугая видел? Бункера видел? — обратился Гнатенков к Невейзеру.

— Видел, — сказал Невейзер и спохватился, вспомнив о клятве. Дурацкая клятва на какой-то дурацкой книге, но ведь матерью поклялся... — Видел, — сказал он. — Попугая видел. А бункера? Какие бункера?

— Что ж он? Всем показывает, а тебе не показал?

— Да вот как-то так...

Когда вышли из бани на волю, Невейзеру показалось, что не только легкие дышат, а дышит вся кожа, и так хорошо, спокойно и свежо на душе...

— Или немецкую автономию основать здесь? — задумчиво глядел Гнатенков на босые ноги Невейзера. — Тут потомков немцев Поволжья много. (Видно, в душе он не решился еще окончательно на уход в монахи, вот и размышлял без устали, не замечая, что говорит вслух.)

— И у меня вот... — хотел Невейзер сказать о своих предках-немцах, но Гнатенков перебил:

— А чего вы босый и ботинки не одеваете?

— Да гвоздь вылез.

— Исправим. Или погодьте. — Сходив в дом, Гнатенков принес коробку, а в коробке — туфли: коричневые, с прострочкою, с лаковым носком, а остальное мягко-шершаво, приятно руке и глазу. — Примерьте-ка! Брал себе — малы оказались.

Невейзер не сомневался, что туфли придутся впору. Обулся: так и есть.

— Сколько я должен?

— Никаких сколько. Все равно выкинул бы. Ну, идите в дом, отдохните, а я по свадьбе похлопочу. Свадьба у нас на открытом воздухе будет.

Действительно, в доме никаких приготовлений к свадьбе не наблюдалось, и дом, не подозревая, что в жизни его обитателей происходят изменения, был тих, спокоен. Но уже какая-то небрежность, равнодушие чувствовались и виделись в его пространстве, как бывает в домах, которым уготована участь брошенности или перехода к другим владельцам.

— Не хотел же я пить! — упрекал себя Рогожин. — Мне в форме быть нужно!

— И я не хотел, — сказал Невейзер. Но проснувшаяся жажда требовала добавки, он открыл отделение серванта, которое народ называет баром, и увидел множество бутылок.

— Виталий! — предостерегающе произнес Рогожин. — Perferetobdura!

Терпи и крепись! Звучна и многозначна латынь! Обдура! Обдури, значит, самого себя!

— Вон их тут сколько, — сказал Невейзер, взял что попроще — перцовку, нашел стаканы, налил себе и Рогожину. Тот не отказался, молвив:

— Но после этого — спать!

И, выпив, завалился спать в одной из маленьких комнат. Таких комнат на первом этаже было несколько, кроме зала и еще каких-то кладовок и пристроек.

«А что на втором этаже? — подумал Невейзер. — Неужели, как положено по правилам цивилизации: спальни с ванными и сортирами?» (Одна ванная и один туалет были на первом этаже.)

Он поднялся по деревянной лестнице. На втором этаже был узкий коридор, две двери в две комнаты. Одна оказалась пустой, она напоминала гостиничный номер. Ванной и туалета не было, да и умывальника тоже. Вторую комнату Невейзер открыл, как и первую, не постучавшись, в нем почему-то велика была уверенность, что и там никого нет. При виде этой комнаты в памяти возникло слово «светелка», а кроме этого, ничего не успело возникнуть: он увидел Катю.