Эхолетие - Андрей Сеченых

Алексей Самойлов родился почти двадцать лет назад в соседнем городе Каменске, где проживало чуть больше четырехсот тысяч человек, если не врали цифры последней переписи населения, в семье геологов. Романтичная такая профессия была. Минус был один, но существенный. За последние пять лет с родителями удавалось видеться пару раз в году. Так что свое воспитание он получал от них в основном в письмах и открытках. А по последним он даже получал образование в части географии – вся западная и восточная Сибирь в картинках. Реальным образованием и воспитанием Лёшки занималась его бабушка, Полина Сергеевна, которая после отъезда родителей в командировку оставила свою квартиру в Лисецке и немедленно перебралась к внуку в Каменск. В результате Лешка регулярно был накормлен, обшит и отутюжен. Бабушка была единственным человеком в Лёшкиной жизни, которая всегда была счастлива видеть своего внука. Всю свою воспитательную работу она построила без единого окрика и тем более оскорбления. Если внук делал что-то не так, она так укоризненно смотрела на него, что Лёшке этого хватало надолго, если не сказать навсегда.

Школьные годы пролетели незаметно. Еще вчера он пошел в первый класс, а сегодня был разбужен долгожданным прощальным школьным звонком. Наступило время принять первое самостоятельное решение – кем быть. Впрочем, всё и так уже было решено. Преодолев десятилетний рубеж прожитых лет, Лёшка раз и навсегда на вопрос: «Кем станешь, когда вырастешь?» отказался отвечать стандартно, как отвечали все его сверстники – «космонавтом, летчиком, моряком» по причине хронического гайморита, который его преследовал в межсезонье. И детский участковый врач, вдобавок, просто зазомбировала: да, не быть тебе моряком… Геологом, как родители, ему тоже решительно не хотелось быть. Все-таки, хоть иногда, надо жить в своем доме. Поскольку Лёшке учеба давалась крайне легко, бабушка настаивала, чтобы внук стал врачом, но Алексей отмёл и эту идею. Он не представлял себе, как можно весь день смотреть в рот, нос или копаться в чужих ушах. Резать скальпелем живых людей он бы тоже не смог, даже во имя их спасения. Явно выраженных талантов не было, за исключением одного, хотя, честно говоря, это вряд ли можно было назвать талантом. Он ясно видел и понимал причинно-следственные связи окружающего его мира. Лёшка заранее знал, что от него хотели одноклассники, учителя, соседи и просто друзья. Секреты для него перестали существовать. Если надо было решить какую-либо проблему, он умел на мгновение отключать мозг от внешних раздражителей, забыть про всё на свете и сконцентрироваться на двух предметах или явлениях, которые надо было связать. Он тогда еще не понимал, что существует анализ, оценка событий, прогноз и аналитика. Он просто анализировал, оценивал и прогнозировал не хуже дипломированных специалистов, а может, даже и лучше.

Еще мальчишкой он приблизительно знал, что и кому писала во время переменки на листке бумаги одноклассница Люська, прикрывая его ладошкой. Здесь не надо было быть семи пядей во лбу, достаточно было заметить её пару взглядов, брошенных на Ваську Свиридова, стоящего у открытого окна, а так же обратить внимание на то, как девчонка посмеивается при написании записки. Всё ясно: Васька – отличник, такие нравятся девчонкам. Это раз. Люська решила обратить на себя его внимание. Это два. Написать признание в любви она не решится, значит, текст будет приблизительно таким: «одна девочка ждет тебя во дворе после уроков, приходи один». Это три. Судя по тому, что она посмеивается, значит, сама она не придет, а понаблюдает со стороны. Это четыре. Записку передаст через подругу по парте – «только лично в руки и не говори от кого». Это пять. Но главное, отличникам безразличны их одноклассницы – есть дела поважнее – значит, Васька прочитает записку и выбросит её в окно. Это шесть. Иногда Лёшка проверял свои догадки, и когда Люська только начинала что– то шептать в ухо своей подруге, он выходил во двор и подходил к окну, где стоял Васька. Потом поднимал и расправлял вылетевший из окна комок бумаги: «таинственная незнакомка будет ждать тебя в столовой после уроков», поднимался в класс, подходил к Люське и тихо говорил: «вряд ли он придет». Призом был паралич, на полминуты поразивший девочку, которая не давала потом прохода ему весь день: «Кто сказал?» и «От кого узнал?».

Бабушка тоже обращалась к нему со всякими незначимыми вопросами, не предполагая истинные размеры потенциала собственного внука:

– Лёш, ключи от почтового ящика не видел? – Это значит в прихожей, на обычном месте их не было.

– В правом кармане твоего пальто, ба, – с небольшой задержкой приходил ответ. Время ушло на то, чтобы оторваться от детектива и просчитать несложную схему. Почту вынимает только бабушка, значит ключи у нее. Это раз. Последний раз она вынимала почту вчера. Это два. Бабушка всегда обычно внимательная, и у нее все разложено по своим местам. Это три. Но вчера пришло очередное письмо от родителей, которое она поторопилась открыть прямо на лестничной клетке, значит, поволновалась. Это четыре. И последнее, которое по счету пять, почтовый ящик она открыла, возвращаясь из булочной, значит, была в пальто. Да, была и шестая мысль, пролетевшая в долю микросекунды насчет левого или правого кармана, но если бы бабушка открыла ящик с пустыми руками, то были бы варианты, но авоська с хлебом в левой руке не оставила альтернативы.

– Вот они, потеряшки, – радостно донеслось через минуту из коридора. – Глазастый ты у меня, – добавила бабушка, предполагая, что тот обратил внимание, когда она прятала ключи в карман. А внук продолжал читать детектив, уже забыв про этот случай. Интерес представляла загадка и сам поиск решения, а всё, что уже было решено, быстро падало в мусорную корзину.

Но иногда эти способности доставляли немало неприятностей. Лешка вспоминал иногда случай, произошедший с его соседом, Виктором Маслюковым по кличке Мосол. Виктор был старше Лёшки на шесть лет. Для него он был добрым парнем с непростой судьбой, успевшим к своим девятнадцати годам получить судимость за драку и из трех лет два года отбыть на «малолетке». Он держал голубятню на крыше и всегда был рад, если Лёшка составлял ему компанию. Мослом его, очевидно, прозвали не по фамилии, а за фигуру. Необычайно худой, но необыкновенно жилистый и резкий, с коротким ежиком черных волос и презрительным прищуром темных глаз, скользкий в словах – за язык не поймать, он действительно походил на обглоданную кость для собак. Поскольку мяса на ней нет, то она никому не нужна. Его лоб и висок пересекал длинный неровный шрам, полученный в заведении для малолетних преступников. Все соседские пацаны обходили его стороной. Здесь, видно, не обходилось без родителей, которые в свою очередь переживали за будущие анкеты своих детей. Но и Витька их тоже не жаловал. Только с Лёшкой всё как-то было по-другому. Возможно, из-за Полины Сергеевны, которая искренне жалела Мосла, рано оставшегося без матери, да и без отца, по сути, – тот редко был резвым. Она могла Виктора накормить обедом, могла отчитать его за проделки. Мосол почему-то всё сносил покорно и безропотно: «Тёть Поль… ну ладно вам, тёть Поль… ». Но если бабушка себя плохо чувствовала, а внук был в школе, Мосол откладывал все дела, какими бы срочными они ни были, и всегда бегал за хлебом, молоком или в аптеку. С Лёшкой Виктор общался на равных, но никогда не спорил и никогда не рассказывал о жизни в колонии, как бы Лешка ни просил. «Там тебе было бы неинтересно», – отшучивался он.