От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности - Гершом Шолем

и конфликты, которые, при всей их противоположности, всё больше нас сближали.

Берлин в те предвоенные годы оставался, в сущности, очень мирным городом. В ранние мои школьные годы мы добирались в гости к родителям матери в Шарлоттенбург на конке от Купферграбена через Тиргартен, который был тогда настоящим парком, очень большим. Город поначалу был асфальтирован только наполовину, и во многих его кварталах, особенно в восточных и северных частях, раздавался грохот омнибусов на конной тяге по булыжной мостовой. Первые автобусы стали великой сенсацией, и даже забраться в нём на второй ярус было заветным наслаждением. Вся эта городская ситуация стала для меня особенно наглядной, когда (примерно в 1909 году) в моду вошли роликовые коньки, и я на роликах в летние месяцы начал исследовать берлинские улицы. Ни один полицейский не останавливал двенадцати- или тринадцатилетних мальчишек, которые на самых оживлённых улицах (а таковых было совсем немного) протискивались в неразберихе повозок, автомобилей и трамваев, и лишь на считаных особо нагруженных перекрёстках, как, скажем, на пересечении Фридрихштрассе с Лейпцигер Штрассе или с Унтер-ден-Линден, транспортная полиция делала слабые попытки регулировать движение. Вот таким-то образом я тогда вдоль и поперёк изъездил весь Берлин, точнее, его асфальтированную часть, отправляясь в путь, как правило, поздним вечером. Тогда же, в сентябре 1910 года, я, поддавшись порыву упрямства, о котором потом горько пожалел, продал все свои детские книжки букинисту на Валльштрассе, так как решил собрать «настоящую» библиотеку. Я тогда горячо интересовался историей, мои математические склонности ещё не дали о себе знать в полную силу. Их развитием я обязан влиянию моего многолетнего учителя математики Франца Голдшайдера, брата знаменитого медика из Берлинского университета. Это был единственный преподаватель в нашей школе, что-то значивший для меня и оказавший на меня немалое влияние. До сих пор вспоминаю его первые уроки, его острую отточенную речь, полную скептической иронии. Всё это совершенно меня пленило. Математических книг в библиотеке моих родителей, разумеется, не было, зато на почётном месте стояло девятнадцатитомное собрание «Всемирной истории» Шлоссера, один из главных трудов либерального историописания, довольно популярного в Германии. Я прочёл эти тома буквально запоем, чего нельзя сказать о стоявших выше в два ряда классиках издания Библиографического института И. Мейера. Слишком уж их было много, и это внушало подростку известную опаску. Вместо этого я стал покупать по большей части исторические сочинения и переводы античных историков из двух серий, которые по праву пользовались большим успехом у широкой публики: из библиотечки “Reclam”, каждый выпуск которой стоил двадцать пфеннигов, и из коллекции Гёшена, где за восемьдесят пфеннигов можно было купить учебник в матерчатом переплёте по самым разным предметам. Позже я стал покупать также великолепные начальные курсы по некоторым математическим дисциплинам, которые не преподавали в школе, но я сам познакомился с их основами, учась уже в старших классах. Насколько помню, я прочитал множество книг по истории, прежде чем впервые открыл роман. Теперь, пожалуй, можно сказать, что в этой последовательности есть своя символика.

Лейпцигер Штрассе. Берлин. 1906

Родители по утрам и днём были заняты в типографии, где мать вела бухгалтерию и присматривала за работой канцелярии в целом. Получалось, что они предоставляли нам, детям, и особенно мне, младшему ребёнку, полную свободу действий. Моя свобода была примерно на год, в 1910, ограничена лишь тем, что дважды в неделю к нам приходила мадмуазель Жирардо, старая дева родом из Женевы, чтобы учить меня игре на фортепьяно и французскому, так как мать считала начавшиеся школьные уроки французского недостаточными. Уроки фортепьяно обернулись моим полным фиаско, да я и в школе был освобождён от уроков музыки по своей тугоухости – мой голос всегда неприятно выделялся при исполнении чудесных протестантских хоралов. С другой стороны, прогулки вдоль Шпрее (на этот раз действительно пешие) к музейному острову или к Тиргартену давали случай разговориться по-французски. Примерно через год мне, наконец, удалось от неё избавиться.

На прощанье она оставила мне фотографию вороньего пугала с надписью: “Vous m’aimerez quand je n’y serai plus et vous m’ecrirez cela[24]”. Карточку я сохранил, но до письма ей дело пока не дошло. Она была моей единственной «воспитательницей» в жизни. Учёба давалась мне играючи, поэтому у меня оставалось много свободного времени. Не могу вспомнить, чтобы мать или отец пытались в те годы придать моему развитию какое-то направление. Поскольку я приносил домой самые лучшие отметки, я выглядел беспроблемным ребёнком и был предоставлен самому себе. Единственной моей обязанностью было, если днём выдавалась пара свободных часов, сопровождать мать за покупками на Лейпцигер Штрассе и во время её визитов к родственникам и подругам. Я до сих пор вижу её перед собой, в шляпе с пером и в боа на плечах.

Аллея Победы в Тиргартен. Берлин. 1910.

III

Еврейское пробуждение

(1911–1914)

Первый толчок к пробуждению моего еврейского самосознания был вызван интересом к истории. Школьные уроки по иудаизму, на которых в нашей школе даже не требовалось знания иврита и которые в качестве обязательных прекратились по достижении нами четырнадцатилетнего возраста, едва ли подействовали на меня в этом направлении, а родители наши ни меня, ни братьев не отправляли в какую-либо религиозную школу, свободную для посещения, из тех, что учреждала еврейская община. Там я, вполне вероятно, мог бы хоть немного пополнить свои знания. «Еврейская домашняя Библия» Якова Ауэрбаха, из которой мы на занятиях по иудаизму читали лишь избранные фрагменты, произвела на меня по-настоящему глубокое впечатление только первой и сороковой главой Исаии, а беглые пояснения учителя по поводу предстоящих религиозных праздников, о которых я, как уже было сказано, практически ничего не знал, пока жил в родительском доме, не оказали на меня сколько-нибудь серьёзного воздействия. Между тем, как в дальнейшем выяснилось, этот наш зануда-учитель д-р Мозес Бароль, родом из Одессы[25], был крупным учёным и работал библиотекарем на кафедре реформистской раввинской семинарии. Ему, однако, недоставало педагогического эроса[26]. Как-то раз летом 1911 года он показал нам толстый трёхтомник Генриха Греца «История евреев» в популярном издании (без научных дополнений), безусловно, один из самых значительных трудов по еврейской историографии.

Когда я спросил д-ра Бароля, что можно почитать на эту тему, он указал мне на очень солидную (и превосходно упорядоченную!) библиотеку еврейской общины на Ораниенбургер штрассе[27], куда записывали и подростков вроде меня, стоило лишь принести записку от