Минута после полуночи - Лиза Марич

Анжела стояла, согнувшись над открытой сумкой. Ее руки торопливо шарили в темной шелковой глубине. Увидев Миру, она замерла.

— Что ты ищешь в моей сумке? — спросила Мира после секундного замешательства.

— Твоя сумка? — Анжела взглянула на кожаный баул песочного цвета и хрипло засмеялась: — Ну конечно! Это же твоя сумка! А я думаю, почему платка нет?

Она отыскала на одном из стульев собственную сумочку, — замшевую, темно-бордовую, совершенно не похожую на сумку Миры. Расстегнула молнию, достала носовой платок, продемонстрировала его Мире.

— Вот! Извини, ради бога, я просто перепутала.

— Ничего страшного, — сухо ответила Мира.

Анжела нервным движением вскинула сумку на плечо и стремительно выскочила из гримерки.

Очень странно. Перепутать две разные сумки может только слепой. Но и слепой мог бы почувствовать разницу между гладкой кожей и бархатистой замшей!

На всякий случай Мира покопалась в брошенной сумочке. Баночка с лекарством на месте, толстая пачка пятитысячных купюр, перетянутая резинкой, тоже. Сегодня утром, прежде чем наведаться в заветный магазин, Мира заглянула в обменник. И, конечно, по закону подлости наткнулась на табличку в дверях ювелирного рая: «Извините, у нас переучет».

Мира пересчитала деньги и сунула их в потайной кармашек.

Смешно думать, будто невозможная девица хотела ее обокрасть. Денег у этой выскочки гораздо больше, чем у нее. Нет, Анжеле было нужно что-то другое. Интересно, что?

Мира сняла блузку, застегнула перламутровые пуговички и убрала ее в шкаф. Она всегда приносила в театр сменную одежду, потому что ходить по улице можно в чем угодно, а садиться за рояль — нет. В свое время ректор издал скандальный приказ, запрещавший женщинам являться в консерваторию в джинсах. Все тогда возмущались, даже преподавательницы. И, конечно, на следующий день все пришли на занятия в непотребном виде. Приказ сняли с доски объявлений и со временем про него забыли. Но Мира пять лет одевалась в соответствии с правилами хорошего пианистического тона: юбки и платья ниже колена, застегнутые доверху блузки, небольшой устойчивый каблучок. А как же? Разве можно играть Моцарта с туго обтянутым задом?

«Мирочка, вы всего лишь одна из многих», — твердила ей профессор Горностаева. Не для того чтобы обидеть — наоборот! Вера Васильевна уважала свою студентку за исключительное трудолюбие и не хотела, чтобы девочка жила в плену иллюзий.

Если талантливые сокурсники начинали томно жаловаться на жизнь, у Миры от ненависти темнело в глазах. Конечно, им было трудно. Всем трудно. Но одно дело вгрызаться в проблему, зная, что есть шанс добиться успеха, и совсем другое — вгрызаться в нее от безысходности, просто потому, что ничего другого в жизни не остается.

— Вам нужно было идти к теоретикам, — сетовали преподаватели. — Такая отличная голова!

Когда в июне 1994 года Вера Васильевна предложила студентке пятого курса Мире Калитиной поработать концертмейстером у выпускницы вокального отделения Ирины Извольской, она откровенно обиделась. Потому что поняла: ей предложили пожизненную роль второго плана.

— Мирочка, вы не правы, — втолковывала Вера Васильевна. — Ира — очень одаренная девочка, она может дать вам огромный шанс. При условии, что будет вами довольна. Понимаете?

Мира понимала: пробить сольную карьеру с ее данными так же реально, как индусу выйти за пределы своей касты. Можно окончить консерваторию со сплошными пятерками и всю жизнь полировать зад в каком-нибудь заштатном музыкальном училище. А можно отойти на второй план, стушеваться, зато повидать большой мир и заработать неплохие деньги. Для этого требуется немного: отказаться от собственного «я».

Отрекаться от себя было трудно. После бессонной ночи Мира пришла на репетицию совершенно больная, наверное, поэтому Извольская ей не понравилась.

Талантливая девочка выглядела неубедительно: цыплячья конституция, узкое треугольное личико с яркими серо-зелеными глазами, прямые русые волосы до плеч. И на чем там диафрагма держится? На соплях? Как она собирается петь с такими куцыми запасами воздуха?

— Очень приятно, — прошелестела Ирина, пожав широкую ладонь концертмейстера. — Вера Васильевна говорила о вас много хорошего.

Легко представить эти комплименты! «Есть у меня на примете славная девочка. Звезд с неба не хватает, зато трудоспособность просто исключительная! Сольные программы не потянет, но в паре с хорошим исполнителем»… И так далее. Как весело, дети.

— Что вы поете? — сухо спросила Мира, оценив опытным взглядом костюм вокалистки, стоивший три месячных маминых оклада.

Извольская положила на рояль стопку нот. Мира отметила тоненькое обручальное кольцо, почему-то надетое на палец левой руки, а поверх него изумительный перстень с крупным ярко-синим сапфиром, окруженный россыпью бриллиантов. Явиться на рядовое занятие в таком костюме, с таким кольцом на пальце… это что-то запредельное! Даже профессор Горностаева — дама элегантнейшая во всех отношениях — никогда не приходит в консерваторию с побрякушками на пальцах!

Запястья Миры коснулась холодная рука.

— Я готова.

Раскрытые ноты стояли на пюпитре. Рахманинов, «Не пой, красавица, при мне». Мира взглянула в серо-зеленые кошачьи глаза и с тихой злобой подумала: «Ну я тебя сейчас»…

Существует множество ухищрений, с помощью которых концертмейстер может запросто опустить певца ниже плинтуса: скажем, взять и посадить темп в тот момент, когда вокалисту катастрофически не хватает воздуха. Или, наоборот, форсировать звук, когда певец устал и выдыхается. Мира перебрала в голове все возможные подножки, дождалась кивка вокалистки и мощно раскатала по клавиатуре роскошное вступительное арпеджио.

— Не пой, красавица, при мне, ты песен Грузии печальной, — подхватила Извольская великолепным уверенным forte.

У нее было редкой красоты сопрано: теплое, густое, как нежнейшее топленое молоко. Звук лился мощно и свободно, мерцал особым матовым светом, который дается только по-настоящему выдающимся голосам. А когда в репризе голос легко, словно ажурный мостик, перекинулся на октаву выше и зазвучало знаменитое piano Ирины Извольской, услышав которое переполненный зал переставал дышать, а высохшие критики вспоминали первое юношеское признание в любви, — Мира почувствовала, как к горлу подкатил громадный слезный ком.

— Напоминают мне оне другую жизнь и берег дальний, — трепетал голос с невозможной, нечеловеческой чистотой интонации.

Доиграв до конца, Мира с усилием проглотила ком, застрявший в горле, опустила руки на колени и уставилась на Извольскую собачьими глазами. Она больше не замечала цыплячьей конституции, волос, собранных в хвостик, неприлично дорогого костюма и вызывающего сверкания драгоценных камней. Она видела перед собой гения. В самом чистом, первозданном виде. Оказаться рядом с таким человеком — все равно что забронировать билет в бессмертие. Кто вспомнил бы сегодня скромного живописца Доменико Гирландайо, если бы однажды к нему не явился ученик по имени Микеланджело? Или тишайшего интеллигента дона Франсиско Пачеко, если бы он не взялся обучать двенадцатилетнего мальчика по имени Диего Веласкес?