Верни мои крылья! - Елена Вернер

Через несколько часов – Ника только предполагала, потому что ни ее сумки, ни телефона, ни часов при ней не оказалось, – у нее сел голос. До хрипа. Горло драло и саднило. Но она продолжала «подавать сигнал», пока в какой-то момент не заснула от холода и отчаяния, скукожившись в углу и уронив голову на скрещенные руки.

Она очнулась от обращенного на нее взгляда и, еще не подняв лица, уже ощутила, как встают дыбом мелкие волоски на шее и руках. В эту минуту Ника совершенно отчетливо поняла значение слова «ощетиниться», и страха в нем было куда больше, чем злобы.

На нее смотрели через окошко. Пара глаз. Пристально, немигающе, с ненормальным восторгом, от которого все внутри холодело и начинало подташнивать. Ника попробовала говорить, увещевать, угрожать, умолять – внутренне цепенея при мысли о том, что каждое ее слово ничего не стоит. Вообще ничего, меньше соринки на полу. Что будет с нею, когда этот человек откроет дверь и войдет в ее темницу? Что он с ней сделает? Боль – сможет ли она вытерпеть боль, если он станет ее пытать? Или он просто убьет ее. Быстро или медленно? И как именно это произойдет?

Но он не входил и не отвечал. Просто смотрел на нее. Изучал. Наблюдал. И, кажется, увиденное ему нравилось. Подумав, что сможет вынудить его на разговор, если успокоится, перестав реагировать на ситуацию, и сядет в углу, Ника замерла. Минуты капали, беззвучно и невидимо, но невыносимо тягостно, как текущий кран в кухне, далекой, родной, уютной кухне в хрущевке… Ничего не изменилось. Потом он ушел.

Даже когда ее похититель принес еды, открыв при этом дверь, она не сразу узнала его, хотя лицо и показалось знакомым. Поедая еще чуть теплую жареную курицу с картошкой и кусок пирога со смородиновым вареньем, Ника все гадала, кто же он. И только насытившись, сообразила. Митя. Митя? Кажется, Митя. Тот неприметный увалень с поблескивающими глазами и белым воротничком.

Она надеялась, что воспоминание об имени даст ей преимущество. Но на Митю это не произвело никакого впечатления. Он все так же хранил молчание – и все так же наблюдал за ней через окошко. Он смотрел на нее целыми часами, как она спит, ест и, что унизительнее всего, как ходит в туалет в ведро, которое он потом выносил с легкой улыбкой, такой мягкой и дружелюбной, что от ужаса у девушки мелко стучали зубы. Осознав, что физическая угроза ей не грозит – кажется, – Ника стала бояться своего тюремщика еще больше. Она не понимала, что ему нужно, зачем он держит ее здесь. Не из-за выкупа же, в самом деле, откуда у ее родителей деньги… Не понимая смысла Митиного ласкового неотступного взгляда за линзами очков, разум подсовывал опасения и предположения, одно другого омерзительнее, болезненнее, извращеннее. Ни одно из действий Мити не было направлено ей во вред, кроме, разумеется, самого похищения. Он сытно и даже вкусно кормил ее, следил, чтобы не заканчивалась питьевая вода, и ставил ведро, только для этого нужно было особо попросить. Вслух. Каждый раз девушка содрогалась от стыда. Иногда за окошком щелкал затвор фотоаппарата, и ей негде было спрятаться от этого тягучего, леденящего душу внимания. Ника окончательно сбилась со счета, пытаясь определить, сколько провела взаперти. Неведение – вот что было хуже всего. Сколько дней она в плену? В чем цель или причина? И когда это кончится? Последний вопрос – кончится ли это вообще, найдет ли ее кто-нибудь – Ника отгоняла от себя как могла. Но он, назойливый, всегда возвращался. И Митя тоже.

Осознав, что он не отзовется, Ника перестала надеяться разговорить его. И когда окошко с лязгом закрывалось, Ника считала до трехсот и начинала кричать. Она не оставляла попыток, точнее, запретила это себе. А в сущности, что ей еще оставалось делать… Пытаться и кричать стало ее работой. Не танцевать же в карцере.

Когда Ника, воспользовавшись очередным Митиным появлением, попыталась сбежать и потерпела поражение, он нарушил молчание – всего однажды.

– Еще раз попытаешься – посажу на цепь, – негромко и почти нежно заверил он.

Ника поверила моментально. Для похитителя, продумавшего все так тщательно и подготовившего для нее целый бункер, ничего не стоило посадить ее на цепь, как дворовую псину. Этого допустить она не хотела.

Иногда ее разум мутился, перед глазами все плыло, тем более что дело довершала выстуженная тьма: уходя, Митя тушил свет. Когда-то она страшилась темноты, теперь нет. Свыклась. Темнота говорила об отсутствии Мити и была явно меньшей из зол. И все чаще Ника боялась, что сойдет с ума. Ей мерещился образ себя же, но лет на тридцать старше, старухи с шальными глазами, бледной кожей, как у пещерного протея с фотографий спелеологов, и всклокоченными космами, отвратительно-белыми, словно проростки под кучей кирпичей. Это видение заставляло Нику кричать с утроенной силой.

А потом ее освободили. Все закрутилось как-то чересчур быстро и пугало ничуть не меньше. Мамины слезы и ласки, больше напоминавшие продолжение истерики, отцовское заторможенное смущение, милиция с унизительными и необходимыми вопросами, участливость каких-то малознакомых и умирающих от любопытства людей. Наконец, Ника узнала, что в заточении провела три недели, хотя ей казалось, что никак не меньше месяца. Митя оказался второкурсником физтеха, тихим отличником. Дома у него нашли целый платяной шкаф, заклеенный изнутри Никиными фотографиями: с танцевальных выступлений, в компании друзей, сделанные исподтишка, когда он следил за ней на улице и позже – в ее карцере, оказавшемся подвалом пустующей швейной фабрики в тупике улицы Майкова. Из-за того что Ника работала на радио и была в городе довольно известна, о ее исчезновении все это время трубили в эфире и местной газете, и теперь она оказалась под перекрестным огнем всеобщих взглядов, жаждущих подробностей, каждый на свой вкус. Официальные сухие отчеты только подогревали интерес и неуемную фантазию, в которую каждый любовно привносил перчинку собственного безумия и порока. О Нике говорили, и, что еще хуже, о ней шушукались. Надеясь на освобождение, там, в своей клетке, она мечтала о доме и тепле, об одеяле, которым можно укрыться с головой, а на свободе она вдруг ощутила себя ободранной до костей. Так, наверное, ощущает себя новорожденный, выплеснутый в огромный и громкий мир из материнского лона, ничего не понимающий, дрожащий в слизи, еще недавно бывшей такой теплой, а теперь стремительно остывающей, липкой, застилающей рот, нос и глаза.

– Это пройдет, – успокаивала ее подруга Леночка, самая близкая, единственная, кого Ника допускала до себя в эти дни. Леночка ни о чем не спрашивала. Телефон был выдернут из розетки с корнем, мама все причитала и то ходила по дому на цыпочках, то ругалась с соседками у подъезда. Ника и сама убеждала себя, что справится, что скоро все и правда пройдет, забудется. Жизнь всегда продолжает свое непреклонное течение, в ней нет ничего конечного и безнадежного, кроме смерти.

Но полгода спустя Ника все так же чувствовала на себе взгляды, любопытные, хищные, захлебывающиеся взгляды, жаждущие сплетен. Сто тысяч жителей – это очень маленький город, поняла она. Ее персональная изощренная пытка взглядами продолжалась, с одной лишь разницей, что теперь она не была посажена в холодную конуру. «Не смотрите!» – хотелось ей кричать так же сильно, как когда-то она кричала: «Помогите!» Но все продолжали смотреть.