Оп Олооп - Хуан Филлой

ради чего стоит жить. Те, кто не любит, — слепы. Те, кто отказался от любви, — близоруки. Вы не видите или едва различаете ярко освещенный шар, по которому идет наш путь. Ни вам, ни моему отцу, ни моему дяде не стоит и пытаться вести нас: ваши советы только сбивают с дороги. Не нужно пробовать изменить ход наших мыслей, любое вмешательство затеряется в нашем лабиринте.

Оп Олооп трепетно схватил ее за правую руку. Поцеловал ее. И, оборвав наслаждение, тронутый новой мыслью, подхватил мягкую речь Франциски:

— Да. В лабиринте. Лабиринте, построенном из ее веры и моей веры, ее жара и моего жара, ее отчаяния и моего отчаяния. Лабиринте, Пит, у которого есть только один ключ, полный тайн и глубины, — наше взаимопонимание.

— И это говоришь мне ты! Всегда такой выдержанный, строгий, пунктуальный…

— Не надо сочувствия. Не зли меня. Приверженность привычкам жива лишь до тех пор, пока инстинкты не обратятся против нее. Мой метод жил за мой счет, соблазнив меня отвратительно рациональной выгодой. Я построил свое бытие так, чтобы свободно течь средь стада. Подчинил себя уместности и своевременности, старался выжимать максимум пользы из каждого часа. Режим, порядок, культура… Бирюльки, стекляшки и прочая чушь… Культура называть бегемота гиппопотамом… Ха-ха-ха!..

— Хи-хи-хи!..

Ван Саал замер, остолбенев.

Тоненькая струйка смеха, бьющая из свежих губ Франциски, влилась в затихающие раскаты хохота Опа Олоопа. Их взаимная радость казалась абсурдной. Когда родственники невесты вернулись в комнату, его смех казался устьем реки, а ее — впадающим в нее ручейком.

— Ха-ха-ха-ха-ха!..

— Хи-хи-хи-хи-хи!..

Потрясение было столь глубоким, что они едва смогли переступить через порог комнаты.

— Так, нужно убрать этого психа отсюда. Скажи chauffeur, чтобы готовил автомобиль. Вызови гувернантку и служанку. Пусть присмотрят за моей дочкой. Мы отвезем Опа Олоопа. Хватит! Хватит! Не хватало еще, чтобы он и нас свел с ума!

Любовь — это особый вид психоза, который напитывает собой души и подчиняет себе разум сразу двух живых существ. Если она поражает только одного человека, это не любовь, а желание, страсть. Только благодаря духовной и феноменологической близости возлюбленная чувствует побудительные мотивы и чувства возлюбленного, понимает, несмотря на удушающую окружающую нормальность, что видит и чем одержим ее возлюбленный одержимый провидец.

Франциску поразила именно такая взаимная любовь. И поместила на границу между тенью и светом, наделила силой гасить своим временным помешательством просветленное помешательство Опа Олоопа.

В таких обстоятельствах проницательность обостряется. И мысли и образ действия, замирающие в период fading,[17] снова начинают диктовать голосовым связкам и телу правильные слова и поступки. Жених и невеста замолчали, обдумывая дальнейшие шаги и прислушиваясь к сумятице приказов, звонков и шагов в холле.

— Любимый, они замышляют что-то против тебя. Это ужасно!

— Знаю. Я тоже что-то чувствую. Эти люди не любят меня. Это настоящий ад. Ты не можешь оставаться здесь. Ангел в аду! Невозможно! Я принял решение уйти вместе с тобой. Вставай. Пойдем.

Решительность проступила на его побледневшем лице. Он тяжело дышал. И, поставив Франциску перед собой, как легкий щит в скульптурной композиции, прикрывающий мощную грудь, направился в холл.

Консулу и отцу Франциски тут же доложили об этой дерзкой выходке. План по выдворению Опа Олоопа оказался под угрозой.

— Какой кошмар!

— Теперь еще и это!.. Меня кто-то проклял, наверное!

— Будьте любезны успокоиться! — оборвал их Ван Саал. — Это проблема психической природы, и решать ее следует разумно. Отчаяние не приведет ни к чему хорошему. Франциску одолела та же напасть, что и Опа Олоопа. Его сумасшествие оказалось настолько заразным, что его бред теперь льется из ее уст. Пожалуйста, умоляю, будьте осторожны!

Есть сухопутные народы, которые отчаянно тщатся обрести выход к морю. Они мечтают о ритмичном биении океана, féerie ночного звездного неба, отражающегося в его волнах. Подобно им есть люди, погребенные под толщей души, которые мечтают о выходе к любви. Любовь для них — безбрежный океан благодати. Выход же к морю, trait d’union,[18] всегда проходит через плоть.

Франциска предвосхищала блаженство. При каждом их поцелуе, каждом касании рук ее кровь приливала, как намагниченная, к губам и пальцам, а стрелка компаса бешено стучавшего сердца указывала путь к цели.

— Папа, я ухожу с Опом Олоопом. Так велит неумолимая судьба.

То были ее единственные слова. Но скрытые за ними твердость намерений и сила помогли им, пройдя через уши, дойти до самого сознания Кинтина Оэрее и тех, кто был рядом с ним.

— Уходишь?! Уходишь?! Да сознаёшь ли ты, что делаешь, дочь моя?

— Да. Полностью. Никто не может разлучить нас, — ответил ее жених. И, взяв девушку за крошечную послушную ручку, повисшую на его руке, как трость, он направился к выходу на улицу. Все бросились наперерез.

— Подождите!

— Да что вы о себе возомнили? Что просто сметете нас с пути?

— Дорогой друг! Что за блажь взбрела тебе в голову?

— Разве Франциске не двадцать два года три дня и пять часов?.. Разве она не хозяйка себе?.. Разве мы не помолвлены?.. Разве помолвка не соответствует пробному периоду брака, подобно тому как развод подразумевает узаконенный адюльтер?.. Разве не так?

Раздался звук страшного удара.

И одновременно с этим протяжный стон.

Оп Олооп и Франциска упали практически одновременно, потеряв сознание: один от сильного Удара в область за левым ухом, вторая — шокированная низким коварством нападавшего.

Консул Финляндии стоял с тростью в руке и скрипел зубами, словно перемалывая свой гнев. Пока остальные хлопотали вокруг упавших, он не двигался с места и невнятно бормотал:

— …В моем доме… Я ему покажу… Негодяй…

Никто не обращал на него внимания, никто, кроме Ван Саала. После того, как он призывал всех к благоразумию, этот акт насилия выглядел совершеннейшей издевкой, он чувствовал себя опозоренным. Молчаливый, мрачный, борясь со стойким желанием потребовать от обидчика объяснений, он без возражений принялся помогать. Поднял и перенес тело Франциски на диван. Повернул тело друга, поджавшего ноги к животу, и положил его на ковер, поместив под голову подушку. Медленно промокнув рану и оправив на нем одежду, он повернулся к консулу, его брови яростно сошлись на переносице:

— Мерзавец! — выплюнул Ван Саал. — Этот поступок недостоин мужчины!

И влепил консулу мощную пощечину.

Дальнейшего развития сцена не получила.

Красно-фиолетовый консул пробовал оправдаться, но не смог. Испугавшись происходящего, он незаметно ретировался в кабинет.

Если ударят тебя по правой щеке, подставь и левую… Консул не был христианином. Смирение перед лицом насилия представлялось ему мазохизмом, достойным презрения. Он не разделял этого. И потому сумел избежать дуплета. Если не можешь