Меморист - М. Дж. Роуз

Малахай просто сел за стол и стал просматривать сообщения, проверяя, звонил ли Джереми Логан, как вдруг в дверях появилась Берил Талмэдж.

— Значит, ты вернулся, — сказала она. — Ну, как прошла встреча?

Страдающая рассеянным склерозом, тетка последние два года вынуждена была то и дело усаживаться в инвалидное кресло, однако сегодня вечером единственным указанием на ее болезнь была палочка с набалдашником из слоновой кости.

— А вы сегодня хорошо выглядите, — заметил Малахай.

— По-прежнему никаких новостей? Неужели это расследование будет продолжаться вечно?

Постороннему ее замечание могло бы показаться выражением сочувствия, но Малахай распознал в нем осуждение, каковым оно и было на самом деле. Несмотря на то что Берил была абсолютно уверена в непричастности племянника, она обвиняла его в том, что он ввязался в поиски «камней памяти» и тем самым принес скандал прямо к дверям фонда. Подозрение в краже и убийстве, павшее на заместителя директора, запятнало репутацию фонда, бережно охраняемую Берил на протяжении многих лет.

— Не вашу жизнь разглядывают под микроскопом. Не вам приходится…

Талмэдж стиснула трость так, что побелели костяшки пальцев.

— Ты хочешь, чтобы я тебя пожалела?

— Я отдал свой паспорт, открыл все свои архивы, корреспонденцию, банковские счета, буквально всю свою личную жизнь — людям в плохо сшитых костюмах и рубашках из синтетических тканей, которые получают огромное наслаждение, прижимая меня к ногтю.

Встав, Малахай прошел к окну и приподнял угол тяжелой шелковой шторы, проверяя, сидит ли сейчас один из этих людей в припаркованной на улице машине, наблюдая за ним.

— Когда за тобой следят, возникает такое чувство, будто кто-то хирургическим скальпелем ковыряется в душе.

— Не надо мелодрамы.

— Тетя Берил, мне не нужно ваше одобрение, но из этого еще не следует, что я не буду признателен поддержке с вашей стороны.

— Моя поддержка у тебя есть. И ты это знаешь. Она будет у тебя столько, сколько понадобится. Как открытая, так и неявная. Но не жди, что я буду притворяться, будто…

Зазвонил телефон, не дав ей договорить.

Взглянув на дисплей, Самюэльс узнал номер Джереми Логана.

— Извините, но этого звонка я ждал весь день.

Печально попрощавшись с племянником, Берил вышла, тяжело опираясь на палочку. Малахаю показалось, что тетка обрадовалась возможности уйти, и он не мог ее в этом винить.

— Ты виделся с Меер? Как она отреагировала, увидев фотографию шкатулки? — выпалил Джереми, после того как друзья обменялись приветствиями.

Самюэльс описал ему реакцию молодой женщины.

— Она очень расстроилась? — спросил Логан.

— Ты же знаешь, как хорошо твоя дочь умеет скрывать свои чувства.

Подобно многим детям, чьи родители развелись, Меер была в очень натянутых отношениях с тем из родителей, кого она сама больше винила в разрушении семьи, — с отцом; и Малахай уловил в голосе Джереми тень вины, как это было всегда, когда он говорил о своей дочери.

— Она отказалась от музыки, занялась изучением проблем памяти, взялась за этот проект создания Купола памяти — и зачем? — спросил Логан. — Всю свою жизнь Меер пыталась доказать, что ее воспоминания о музыке и шкатулке — не что иное, как обычные галлюцинации, и чем упорнее она старается отрицать…

— Джереми, это не лучший способ разобраться в том…

— Я надеялся, что если она убедится в существовании шкатулки, то, наконец, позволит нам ей помочь. Разве это не стало бы лучшим исцелением, если бы Меер приехала сюда и своими глазами увидела ее?

— Разумеется. Возможно, это стало бы тем самым толчком, который нам так и не удалось найти. Но твоя дочь хочет сначала во всем разобраться, а время для этого давно прошло. К тому же у нее есть отговорка: на следующей неделе начинается ее выставка.

— Она всегда приводила в качестве оправдания свою работу.

— Я думаю, надо дать ей какое-то время. Фотография шкатулки явилась для нее самым настоящим шоком.

— Как и для меня то, что я ее нашел. Шкатулку, а также все остальное.

После этого Джереми сообщил Малахаю поразительную новость о письме, связывающем шкатулку, Бетховена и один из утерянных «инструментов памяти».

— Ты хочешь сказать, что флейта до сих пор существует? — спросил Малахай, выслушав рассказ Логана. — Что она может быть по-прежнему там, где ее спрятал Бетховен?

Он постарался скрыть волнение, не желая показывать никому, даже старому другу, как много значит для него это известие.

— Невероятно, не так ли? Я получаю информацию о музыкальном инструменте, якобы способном вызывать воспоминания о прошлой жизни, из письма, спрятанного в ларце с играми XVIII века. В шкатулке, полностью идентичной той воображаемой, которую моя дочь рисовала, начиная с семи лет.

— Это интуитивная прозорливость… — по привычке произнес Самюэльс.

Так он начинал свою обычную лекцию сбитым с толку родителям ребенка, измученного воспоминаниями о прошлой жизни, однако сейчас он сам был оглушен тем, что только что выложил ему Джереми.

Достав из ящика стола старинную колоду французских игральных карт с золотым обрезом, Малахай перетасовал ее раз, затем другой, третий. Эти карты стоили многие тысячи долларов, большинство коллекционеров запрятало бы их в стеклянную витрину, но Самюэльсу нравилось играть со своими безделушками. Как правило, это позволяло ему расслабиться. Когда он тасовал карты, они шлепались друг о друга, издавая звук, который его успокаивал. Затем, задавая Джереми вопросы и внимательно слушая ответы, Малахай выполнил маленький фокус для невидимых зрителей: он спрятал бубнового короля в середине колоды, а следующим движением открыл его наверху.

Но хотя технически уловка была выполнена безукоризненно, она не произвела на психиатра должного действия. Напряжение оставалось. Один «инструмент памяти» он упустил. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы и второй также выскользнул у него из рук. И Меер будет в этом гарантией успеха.

Вена, Австрия

Пятница, 25 апреля, 10.30

Через два часа, после того как Пауль Пертцлер получил задание по телефону, номер которого был известен лишь немногим избранным, он направлялся к одному из двух свободных столиков в кафе «Моцарт» на Альбертинаплатц. Проходя мимо молодой женщины, сидящей в одиночестве за чашечкой кофе, он задержал взгляд на ее восхитительной фигуре. По крайней мере, на той ее части, которая была ему видна от талии и выше. Сам Пертцлер отличался неказистой внешностью: среднего роста, жидкие русые волосы, темно-карие глаза и кожа в красных пятнах, — и женщина даже не подняла на него взгляд, что было просто замечательно, поскольку это дало ему возможность подольше полюбоваться ложбинкой между грудями, видневшейся в вырезе черного свитера. Он был настолько поглощен созерцанием этих прелестей, что не заметил, как у него из-под мышки выскользнула газета.