Вечером во ржи. 60 лет спустя - Джон Дэвид Калифорния

Грузовик даже не остановился и уже исчез вдали. На улицах опять полно машин, как будто они только и ждали команды. Я стою на прежнем месте, вжимаясь в стену, потому что там безопасно, и вижу, как на светофоре уже пять раз загорается зеленый; тогда я распрямляюсь и наконец-то перехожу на другую сторону. Совсем забыл, какие лихачи попадаются в этом треклятом городе. Надо что-то с ними делать.

Сижу в кафе у автовокзала. Приехал автобусом пару часов назад, а теперь вот сижу в кафе и смотрю, как дождь на волнах ветра летит по улицам Нью-Йорка. Чувствую, что засиживаться не стоит; хоть я и добрался до родных мест, а все равно такое ощущение, что нужно куда-то двигаться.

Ждать, пока погода прояснится, резона нет; даже кофе не допиваю. Поднимаю воротник, делаю шаг на тротуар. Двигаюсь в северном направлении, в сторону парка, потому что ничего другого в голову не приходит, а как оказался на месте, тут и дождь прекратился.

Парк с виду не такой, как прежде, но буквально через пять минут до меня доходит: в последний раз деревья были как-то выше. А действительно похоже, черт возьми, хотя поручиться не могу, то есть жизнь бы не прозакладывал. Бреду я по парку, а деревья ссутулились, будто с гномами шепчутся: только руку подними – и запросто до ветвей достанешь.

С листвы падают капли: впечатление такое, что в парке по-прежнему барабанит дождик. А я чешу вперед, оставляю позади музей «Метрополитен», потом музей Гуггенхайма и в конце концов дохожу до лужайки у искусственного озера, где собираются любители бега. Не могу избавиться от ощущения, что мне нужно добраться до какого-то конкретного места; поневоле останавливаюсь, чтобы собраться с мыслями. Тем более что тащиться в обход озера нет никакого желания.

Если подгадать время дня, когда я реально в тонусе, меня хлебом не корми – дай прогуляться пешком. Бывает, конечно, что я в полном раздрызге, но это не в счет. За свою жизнь, доложу я вам, исходил столько, что другой бы ноги стоптал. Порой даже думаю, что ходьба – это единственное, что у меня на самом деле всегда классно получалось. Не подумайте, что это я для красного словца, но иногда реально думаю: такие бы способности – да к чему-нибудь стоящему. То есть к дельному. Ну, мечтать не вредно. Короче, в данный момент мне даже ноги передвигать неохота – застыл у парапета и на воду смотрю.

Вижу, как солнце клонится к закату, и когда оно делается густо-рыжим, почти багровым, я продолжаю путь. Из парка выхожу на Восемьдесят шестую, перехожу на ту сторону. Иду дальше, сперва в восточном направлении, потом в южном. Просто шагаю безо всякой конкретной цели, куда ноги несут. То есть голова дорогу не выбирает и вообще ничем особенно не занята. Глазами, правда, высматриваю гостиницу, где бы переночевать. Искал-искал, а огляделся и вижу: я в одном квартале от нашего старого дома.

Знаю, что это случайность, ума не приложу, как меня сюда занесло, но вот поднимаю голову – а передо мной район, с которым связан здоровенный кусок моей жизни. Образы автомобилей, дорожных указателей, кирпичных мостовых и пешеходных переходов засели где-то в подкорке, и сейчас я нутром чувствую, как они ожили. Но я не останавливаюсь, и с каждым моим шагом они высвобождаются, чтобы друг за дружкой предстать передо мной. Много лет день за днем ходил я этими улицами; вместе с ними рос, прямо как эти деревья, что выстроились вдоль дороги. Вряд ли мне это все мерещится, но, с другой стороны, – мыслимое ли дело сохранить в памяти такие штуки? Разглядываю трещины на асфальте: возможно, ничего в них такого нет, но на ходу я почти определенно угадываю в них особый смысл, честное слово. На мгновение останавливаюсь, зажмуриваю глаза и представляю себе наш старый многоквартирный дом: на фасаде крепились кондиционеры, из которых складывался чудной орнамент. Не понимаю, почему одни вещи так четко врезаются в память, а другие меркнут и улетучиваются. Двигаюсь дальше, но уже не спеша, потому что пройти осталось всего ничего: один квартал. Реально растягиваю время, чтобы каждую мелочь разглядеть повнимательней. Бреду сквозь историю. Вижу свет в окнах и представляю, как семьи садятся ужинать, один рассказывает, что произошло у них в школьном дворе, другой – с какими приключениями добирался до работы на электричке, точь-в-точь как было заведено у нас. Дохожу до нашего дома, а что делать – не могу решить. Понятно, что нужно идти себе дальше и оставить его позади. В конце-то концов, мне здесь ловить нечего. А вот поди ж ты: останавливаюсь на тротуаре у подъезда. Назубок знаю, сколько в доме этажей, но все равно начинаю считать. Первый, второй, третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой, восьмой, девятый, десятый, одиннадцатый, двенадцатый – и четырнадцатый. Нахожу глазами наше окно и думаю: сколько раз останавливался я на этом самом месте, когда махал своим на прощанье или возвращался с улыбкой. По большей части – счастливой.

Чуть ближе подхожу к подъезду, просто чтобы вновь прочувствовать возвращение домой, а потом на минутку присаживаюсь на барьер, которым обнесена цветочная клумба. В землю воткнут фанерный квадратик. На нем надпись: «Выгул собак запрещен». Это явно что-то новое, не припомню, чтобы раньше такое видел; начинаю думать, какие еще тут произошли перемены. Интересно, швейцаром у них по-прежнему Джо? Поворачиваюсь, заглядываю в подъезд, но там сейчас никого. А неплохо было бы снова повидать Джо – ведь сколько воды утекло. Десять лет изо дня в день видишь одного и того же человека, а потом враз все меняется. Не принято говорить такое вслух, но каждый переезд – это немножко смерть, честное слово. Переезжая на новое место, всякий раз что-то – или кого-то – теряешь. Хотя не сразу понимаешь, чего лишился.

Встаю – нет, вернее сказать, чувствую, что встаю, – и подхожу к входной двери. Створки плавно распахиваются, а я даже не успеваю задать себе вопрос, как такое получилось, потому что слышу знакомый шорох с присвистом; он уносит меня назад сквозь время, и я переступаю через порог.

Когда я сидел возле клумбы, мне его было не видно, но за конторкой стоит швейцар. Не Джо, конечно, а совершенно незнакомый; едва киваю ему на ходу, а сам – прямиком к лифту. Нажимаю на кнопку, как у себя дома. Когда хочешь проникнуть, куда тебе не положено, главное – держаться внагляк, по-хозяйски. Вот и на этот раз сработало. Он мне кивает в ответ и снова утыкается в газету, а я вхожу в лифт.

У меня над головой знакомый щиток с огоньками. Они бегут слева направо, прерывисто – тринадцать ударов сердца. Этаж – удар. Лифт замирает, но сердце у меня колотится, и опять мое тело бездумно делает шаг и движется к нашей старой двери. Занятно видеть, как мой палец вытягивается вперед, сам находит нужное место, давит на кнопку – и тут на меня накатывает страх. Все вокруг меня какое-то неблизкое, как бы не теперешнее. Смотрю на нашу дверь, как баран на новые ворота, и подмечаю всякие подробности. Ловлю себя на том, что никогда толком не разглядывал нашу дверь так, как сейчас. На самом деле просто ни к чему было – это ведь свое. Прислушиваюсь, чтобы разобрать хоть какие-нибудь звуки, но слышу только свою одышку и уже собираюсь развернуться и отчалить, но тут дверь приоткрывается, и в просвете возникает лицо какой-то женщины.

Она не первой молодости, неистово-рыжая, но я первым делом замечаю даже не волосы, а веснушки. Веснушки по всей физиономии. Вокруг рта, на щеках, на лбу, даже на ушах, причем точь-в-точь такого же цвета, как ее кудрявые волосы, прямо комплект. Я вижу, что она шевелит губами, но, вероятно, молча, потому как до меня не доносится ни звука. Поначалу думаю, что у меня заложило уши, и напряженно сглатываю, чтобы их прокачать, но потом соображаю, что она ничего не говорит, а просто что-то жует. Очки подпрыгивают вверх-вниз в такт движению челюстей, и все лицевые мускулы, вплоть до мельчайших, расслабляются и напрягаются до самых висков. Никаких слов у меня не заготовлено, я, честно сказать, малость растерялся и стою дурак дураком, в рот воды набрал.