Тайный дневник Михаила Булгакова - АНОНИМYС

Но я его оборвал и сказал, что люблю Зою, и это чувство окончательное и бесповоротное.

Дядя схватился за голову:

– А как же Тася? Что я скажу твоей жене?

Я посоветовал сказать, что это любовь. Тася женщина, она поймет.

– Хорошенькое у тебя представление о женщинах, – проворчал Николай Михайлович. Потом он заглянул в мои расширенные зрачки, и зрачки эти натолкнули его на новую мысль.

– Все понятно, – сказал он торжествующе, – ты остался с Зоей, потому что она тебя привязала. Она дает тебе эту дрянь.

– Ерунда, – сказал я, – ничего подобного нет и быть не может.

Я не солгал, Зоя и правда не давала мне ту дрянь, о которой говорил Покровский, она давала мне другую дрянь, не менее въедливую. Одним словом, я все сказал дяде, взял свой чемодан и отправился жить к Зое.

* * *

Она встретила меня с радостью, но и с тревогой, которой я не ожидал. Я обнял ее и долго-долго держал в объятиях, а она вдруг сказала:

– Но как же твоя жена? Ведь ты ее бросаешь…

– Что ж, придется расстрелять меня по законам революционного времени, – вздохнул я.

Но Зоя шутки не приняла и сказала, что я непременно должен с Тасей поговорить. Я отвечал, что с женой отлично поговорит уполномоченный мною дядя. И это даже будет лучше, потому что дядя человек разумный и знающий обхождение. И если Тася с горя вдруг решит расцарапать мне физиономию, то поступить так с дядей ей даже в голову не придет.

Я, конечно, продолжал шутить, но на душе у меня лежал камень: теперь было ясно, что дело так просто не выгорит. Видимо, придется действительно ехать в Вязьму и говорить с Тасей. Боги, как все это было мучительно, и как мне этого не хотелось! Почему нельзя жить весело и легко, почему нельзя каждый день пить шампанское и есть черную икру? Почему если у тебя уже есть одна женщина, заводить других – непозволительная роскошь? А как же восточные набобы с их гаремами, когда довольны и те, и эти? Впрочем, говорить о набобах в период красногвардейской атаки на капитал, кажется, не совсем уместно. Но ведь люди-то хотят жить и любить, и не через сто лет, когда наконец настанет светлое будущее для всех пролетариев, а прямо сейчас.

Но все эти политические философствования не отменяли необходимости сделать решительный шаг. Пора было отправляться на разговор к Тасе.

– Хочешь, поеду с тобой? – предложила Зоя.

Я отказался наотрез. Хорош муж – уехал с болезнью, а вернулся с любовницей. Мне казалось, что если не показывать Зою Тасе, все может пройти как-то легче, проще. Может быть, вообще не говорить ей, что у меня появилась другая женщина – ведь это оскорбительно! Просто сказать, что наши отношения исчерпали себя… Хотя как, помилуйте, они могли исчерпать себя за неполные пять лет?

Если бы я был пролетарий, я бы подвел подо все философскую базу. Сказал бы, предположим, что мы расходимся, поскольку стоим на разных идейных платформах. К примеру, я на монархической, а Тася на мелкобуржуазной. Но вся-то и сложность была в том, что Тася ни на какой платформе не стояла, точнее, стояла на той, на которой стоял я. И если бы завтра я вдруг перешел с монархической платформы на социал-революционную или даже большевистскую, Тася бы тоже следом за мной стала эсеркой или большевичкой. Нет, как сказали бы индусы, видно, в прошлой жизни я сделал что-то непристойное, раз меня теперь так влечет к разврату и женщинам. А коли так, придется избывать эту карму всеми возможными средствами.

* * *

Через два дня я вышел из дома и направился на вокзал. Решил даже чемодана не брать, но Зоя настояла.

– Возьми, – сказала она, – неизвестно, как дело сложится. Сейчас такие поезда – до Вязьмы можно неделю ехать.

И в самом деле, наступление эпохи военного коммунизма на поездах сказалось совершенно отвратительно. В лучшем случае они безбожно опаздывали, в худшем – совсем не ходили. Зоя хотела проводить меня на вокзал, но я категорически отказался. День клонился к закату, и я не желал, чтобы она возвращалась домой вечером в темноте. Это было и холодно, и очень опасно. Когда становилось темно, на улицы выходили мешочники и уголовные элементы.

Мы обнялись на прощанье, и она прильнула к моим губам. Поцелуй был жаркий, закружил мне голову. Но вместе с поцелуем этим в сердце мое вползла какая-то отвратительная безнадежная тоска, как будто я целовал Зою последний раз в жизни.

– Не волнуйся, милый, и возвращайся поскорее, – шепнула она мне.

Я вышел на улицу и помахал ей: она стояла в окне, и вид у нее был печальный, хотя она и улыбалась. Вернись, безумец, куда ты уходишь от своего счастья, сказал кто-то внутри меня. Забудь про все – про долг и приличия, про нужду и необходимость, и будь рядом со своей судьбой, со своей любовью!

Но я не послушал умного голоса – надеялся, что все обойдется. Думал, что не пройдет и пары дней, как я вернусь обратно, и вот тогда мы больше никогда не расстанемся и всегда будем вместе.

На улице я неожиданно увидел двух родственников: дядю Николая Михайловича и другого дядю – Михаила Михайловича. Вид у них был одновременно решительный и смущенный.

– Что вы здесь делаете? – спросил я, но тут же сам и догадался. – За мной пришли? Поздно, поздно, я уж и сам возвращаюсь.

И указал на свой чемодан. Услышав мои слова, оба дяди немедленно повеселели. Разумеется, им совсем не улыбалось силком тащить взбесившегося племянника из Москвы в Вязьму. Вероятно, пришлось бы задействовать свои врачебные связи, науськать на меня каких-нибудь чекистов, чтобы те под видом борьбы с контрреволюцией и саботажем арестовали бы меня и доставили прямо в лоно семьи. И действительно, меня вполне можно было считать саботажником на семейной ниве. К жене я возвращаться не хотел, а хотел жить с любовницей: если это не саботаж, то уж и не знаю, что тогда называть саботажем.

– Сам посуди, голубчик, могли ли мы оставить это дело просто так? – примирительно заговорил Николай Михайлович. – Ведь вы, как ни крути, с Тасей венчанная пара. Что бы мы сказали сестре нашей, а твоей матери Варваре Михайловне? Не уберегли, выходит, ребенка, совсем с катушек съехал, от жены ушел.

– Ах, дядюшки, вы тут совсем ни при чем, с катушек я съехал задолго до вас, – заметил я. – Но все равно, за заботу спасибо. Кстати, как же это вы собирались меня брать, неужто голыми руками? Надо было хотя бы мешок с собой прихватить и палку потяжелее. Неудобно как-то получается, что я, племянник, учу вас, многоопытных дядек, как возвращать мужей женам. К вашим годам такие важные вещи надо бы знать самим.

– Не нужно нас учить, мы сами кого угодно поучим, – отвечал Михаил Михайлович. – Мы хотели с тобой сначала последний раз поговорить, попробовать вразумить, а потом уже и в мешок.

Но я повторил, что они опоздали и с вразумлением, и с мешком, я уже еду к жене сам, по доброй воле. Я решил пока не говорить, что в Вязьму еду только чтобы объявить Тасе об уходе: не хотелось огорчать добрых дядюшек моих. Пусть лучше печальную новость узнают от кого-нибудь другого, а не прямо из моих уст.