Сто миллионов лет и один день - Жан-Батист Андреа

гимн. Джио реагирует самым изумительным выражением радости, которое мне довелось на нем видеть: легкий прищур глаз и намек на улыбку, в которую его губы не складываются вообще. Он наливает нам еще водки.

Умберто влюблен.

Почему нет, в конце концов? Кто сказал, что горы бесчувственны? Они же краснеют на восходе солнца?

Ледник, вблизи.

Зрелище, которое надо увидеть хоть раз в жизни: Земля зевает, вываливая огромный истрескавшийся язык, плотоядно облизывается и, если повезет, глотает альпинистов, которые отважились на нее ступить. Не одна история жизни оборвалась здесь, в оглушительном синем треске, в суровой тишине этого безрыбного моря.

Морена уходит под ногами, два шага вперед, один назад. Когда мы достигаем льда, дыхания не остается. Сесть. Надеть кошки: дальше иначе не пройти.

— Смотрите!

Мы увидели его одновременно с Петером: черный проем в склоне, метрах в трехстах от нас. Я уже трогаюсь с места, Джио придерживает меня. Он пробует ногой снежное покрывало, белое и мягкое, как гагачий пух, и оно со вздохом опадает. Внизу— жадная пасть ледника, гамма лазури и аквамарина, настолько прекрасная, что почти хочется все-таки в нее прыгнуть. Только что Джио спас мне жизнь.

Сейчас идем в связке, опираясь на ледорубы. Скулы горят, кожа пальцев скрипит, как старая перчатка, один шаг стоит трех. Вот он, снег, настоящий, а не тот милый пушок, который мы с Коркой так любили вспахивать: снег оледенений, снег вечных зим. Прошел час, но пещера не сдвинулась с места — она дальше, чем я думал. Трое моих товарищей идут вперед, как мулы, сопровождавшие нас от деревни, — мотая головами в продолжение медленной раскачки корпуса.

И вдруг я слышу его. Под нашими кошками поет ледник. Натренированный слух моих товарищей уловил его музыку, принял ее ритм. А я пляшу не в такт, наступаю планете на ноги. Мало-помалу я выравниваю шаг и начинаю идти в ногу с товарищами. Оттачивается техника движений, выправляется дыхание. Взгляд теперь не рыщет по горизонту, а смотрит под ноги. Ноги мерят гору.

Умберто восхищает меня больше всех. Джио низенький и поджарый, Петер вообще маломерок, поэтому неудивительно, что оба они двигаются с такой легкостью. Умберто же со своим двухметровым ростом — это нечто запредельное, он словно крепостной донжон, снявшийся с места. Однако он демонстрирует грацию, почти недоступную логике. Он едва приминает снег. Вы скажете — я захмелел от высоты. Может, есть более прозаическое объяснение: у нашего Умберто ступни как лыжи. Нет, тут что-то другое, — он как будто бы движется одновременно в нескольких измерениях и умеет распределять в них свой вес. Он едва-едва давит на наш мир.

Через три часа после того, как мы вышли из лагеря, мы достигаем наконец вертикали грота. Раскрытие выше, чем я думал, метрах в десяти над уровнем льда. Джио достает из рюкзака веревки и крюки и дает нам знак надеть страховочную обвязку.

Tiranosaurus stanislasi. Ты заставил меня испить чашу до дна.

Четыре человека жмутся к костру. Огромная ночь дышит им в спины и подталкивает к языкам пламени. Горного проводника можно узнать по безучастному присутствию, по манере существовать просто, явно, почти докучно, как скала, на которой ом сидит. Остальные — вторглись, им здесь не место, они карикатурны, они ученые. Один из них лежит на земле, положив ногу на рюкзак.

Грот оказался не гротом, а просто расселиной, полной глубокой тьмы в силу наклона солнечной оси и перегрева наших алчущих славы умов. На обратном пути Петер вздумал с голыми руками лезть на стенку — хоть все его отговаривали, — чтобы посмотреть на кварцитовую жилу. Дополз до нужной высоты, столкнулся нос к носу со скорпионом — мертвым — и разжал руки. Ушиб не сильный, просто опухла щиколотка и здоровое пурпурное завихрение вокруг лодыжки. Он обездвижен на несколько дней и не сможет нам помогать.

Немец чувствует, что я зол, и не осмеливается со мной заговорить. Даже геологическая физиономия Умберто отмечена раздражением. Но в месте, столь далеком от мира, опасно громоздить одно молчание на другое. Груз становится чрезмерным, грозит обрушиться под собственным весом и задавить нас. Джио пускает по кругу свою сливовицу — самогон, который развязывает языки.

Начиная со следующего дня мы примерно обозначим границы зоны поисков по тем двум константам, которые дал нам Леучо. Во-первых, пещера должна быть у подножия ледника. Во-вторых, от входа в нее видно три пирамидальных вершины. Сегодня мы их нашли, но зона, с которой они просматриваются, довольно обширна. И все-таки они должны, по идее, позволить нам ограничить поиски участком длиной примерно в двести метров. В худшем случае — триста. Дальше мы упираемся в ледяную стену желоба: там слишком высоко, чтобы это соответствовало нашим параметрам.

Новый заброс сливовицы, Петер, как школьник, поднимает руку, прося слова. Перед тем как приехать, он проделал предварительные расчеты: новости хорошие. За прошедший век для ледника такого типа, в таком месте и при таком климате перемещения могут быть минимальны либо вообще отсутствовать.

— Natürlich, речь идет о чисто статистической выкладке. Этот ледник мог повести себя совершенно иначе. Силы, задействованные в движении такой махины, с той же вероятностью могли и заблокировать вход в проем.

— То есть по сути, — говорю я с досадой, — вы ни в чем не уверены.

— Если бы я знал что-то наверняка, то был бы богом.

Внезапно меня разбирает смех. Петер с его вздернутым подбородком напоминает мне другого мальчишку из прежних времен, перед скатертью в красно-белую клетку. Жаль, что я так стыдлив, друзья, а то бы я сказал вам вот что.

Иногда я очень неловок. Туповат, недогадлив, даже груб. Скрытен, холоден, недоверчив. Неуклюж так, что руки опускаются. Но по натуре я не сволочь. Просто доброта у меня ощетиненная, как у пчелы, которая сдуру жалит протянутую руку, по привычке думая, что ее будут давить. Мне просто надо, чтоб вы это знали.

— Да знаем мы, Стане. Знаем.

Чертова сливовица, от которой у стыдливых людей развязывается язык.

Я отправился спать последним. Немного посидел перед палаткой, уютно кутаясь в ту же черноту, что и накануне. Ничего не было видно, и это было хорошо. Все равно здесь смотреть не на что: ничего, кроме серых вершин, замуровавших горизонт.

Потом тучи разодрались и без всякого предупреждения отступили, открывая огромное промытое небо. Луна была полная, но больше всего