Двужильная Россия - Даниил Владимирович Фибих

Павел? – спросил я. Поп перестал мести и уставился на меня, опираясь на метлу. Неопределенный взгляд его – один глаз на вас, другой на Арзамас – выражал оскорбленное недоумение.

– Я вас не понимаю, Даниил Владимирович.

– Чего же не понимать? Вы выпили целую банку сгущенного молока из моей посылки.

– Даниил Владимирович! – сказал поп с дрожью в голосе. – Такое странное обвинение… Я всегда относился к вам как к сыну… Я никак не ждал от вас…

Мне стало неловко. Может быть, действительно зря обидел старика? Воротясь в барак, я вновь принялся расспрашивать Пука, точно ли он видел, как поп «смáктал» молоко? Не ошибся ли, не показалось ли ему это? Но поляк так горячо продолжал подтверждать сказанное, так клялся в этом, что я не мог ему не поверить.

На самого Пука подозрения у меня не было: уже знал железнодорожника как человека честного, тихого и неспособного на кражу у соседа. Я бы ничего не сказал, будь на самом деле голоден поп-сладкоежка, сумевший на один присест проглотить банку сгущенного сладкого молока. Но он не голоден, он был сыт, бабы закармливали его, такого приятного, обходительного священника-мученика.

В некий прекрасный день начальник участка Ситько произвел меня из воловиков в продуктовозы. То был гигантский скачок в моей лагерной карьере, бурной и прихотливой. Только подумать: быть около пищевых продуктов и самому ими распоряжаться!

Раз в пятидневку я запрягал молодого бычка в грабарку – ящик на двух колесах – складывал туда пустую тару под продовольствие, усаживался сам и ехал на базу, километров за восемь от Дарьи́. Это были немногие светлые часы во всей моей лагерной жизни, дающие иллюзию полной свободы. Я ехал совершенно один, сам себе хозяин, время от времени погоняя лениво шагающего бычка. Стояло лето, высоко в зените сверкало горячее, припекающее затылок солнце, пустынная каменистая дорога, на которой никто никогда не встречался, вилась среди пологих склонов диких сопок, пятнистых от скудных зарослей караганника. Мягко и размеренно постукивали раздвоенные бычьи копыта, поскрипывало колесо.

За любознательный свой нрав мой бычок получил кличку Ревизор. Но, как вскоре оказалось, был он, помимо того, своенравен, упрям, хитер и очень коварен. Отношения у нас с ним сразу же стали натянутыми.

Однажды, пригретый солнышком, я задремал в пути, свернувшись на дне пока еще пустой грабарки. Сколько спал – не знаю, но проснулся оттого, что меня вдруг нещадно стало трясти и подбрасывать. Поднял голову и в первую минуту спросонья ничего не понял. Дороги не было, вокруг теснились совершенно незнакомые пологие горы. Я ехал по камням каким-то пустынным первобытным ущельем. Оказалось, Ревизор, когда я спал, вздумал познакомиться с новыми местами, свернул с дороги и потащил грабарку куда глаза глядят. У меня не было ни малейшего представления, где нахожусь, кругом лежала безлюдная казахстанская пустыня. Оставалась надежда, что не век же будет Ревизор таскать меня по ущельям. Надоест ему, проголодается и сам пойдет искать человеческое жилье. Но, не дожидаясь, когда это произойдет, я повернул быка обратно и, после долгих поисков, выбрался наконец на проезжую дорогу – лишних часа два потратил.

Ревизор сыграл со мною еще более коварную шутку.

По пути на базу пришлось мне на несколько минут покинуть грабарку. Я остановил бычка и вылез. Ревизор покосился на меня через плечо – очень хитрый был этот взгляд – увидел, что я слез, и вдруг припустил по дороге что есть мочи. Он, которого никакой палкой нельзя было заставить прибавить шагу, теперь мчался с невиданной прытью, удирая от меня.

Работа на кухне, вернее, то «добавочное питание», которым я там пользовался, несколько укрепила меня физически, но все же до прежней формы было еще далеко. С большим трудом, задохнувшись от бега, догнал я и остановил подлую скотину. Поехал на ней обратно подбирать далеко рассыпавшиеся по дороге пустые ящики, мешки, корзины, бутыли под молоко и постное масло. Собирал и с ужасом думал: а что, если бы это произошло в то время, когда я ехал обратно, уже нагруженный полученными продуктами? Тогда бы на целую пятидневку участок остался без продовольствия.

Был случай, когда Ревизор вполне сознательно пытался вывалить меня из грабарки. Я ехал вдоль длинной скирды. Внезапно он пошел, прижимаясь боком, впритирку вдоль отвесной стены сена, так что грабарка, в которой сидел я, круто перекосилась и ехала только на одном колесе. Еле удалось ее выправить.

Животные несравненно умнее, и поступки их гораздо более сознательны, чем думает это академик Павлов, сводящий всю сложную их психологическую жизнь к узкой механической теории условных рефлексов.

А вообще быки, с которыми приходилось иметь мне дело, существа своевольные, ленивые, тупо-упрямые, враждебные человеку, причем тупость у них часто сочетается с хитростью. Никакого сравнения с умной, доброй, послушной хозяину лошадью. Женщины, которым приходилось работать на быках, часто приходили в отчаяние и плакали, не в силах заставить их повиноваться.

Положительно мне не везло с хорошей, легкой работой. Вскоре пришел случай в этом убедиться.

Для вольных, которых на участке было человека три-четыре, существовали в то время продовольственные карточки, по ним я и получал, и выдавал на руки продукты. Заглянула ко мне в каптерку жена Ситько – высокая, как муж, молодая, довольно миловидная – и попросила кило хлеба.

– Вы ведь уже полностью получили по карточкам, – напомнил я.

– Это уж вы с моим мужем поговорите. А мне сейчас нужен хлеб.

Делать нечего, свешал на весах кило хлеба, выдал. Жена Ситько ушла. «Плакала моя дополнительная пайка», – подумал я с грустью. Знакомый счетовод на базе, заключенный, всякий раз, когда я туда приезжал за продуктами, выписывал мне дополнительную пайку, спасибо ему. Да и пайка была пятисотграммовая, так что мне, чтобы восполнить перерасход, предстояло просидеть на голодной норме два дня.

Вскоре и сам Ситько пожаловал в каптерку за хлебом. Я осторожно напомнил, что весь полагающийся им по карточкам хлеб они уже забрали.

– А я ничего не знаю! – сказал на это сержант. – Разговаривай с моей хозяйкой. Давай, давай хлеб.

Что же, пришлось выдать. Выдал, ломая голову, как теперь покрыть перерасход еще одного кило хлеба. При таких аппетитах начальства, пожалуй, не хватит и моей добавочной пайки. Участок маленький, всего пятьдесят человек, на полагающихся по инструкции процентах усушки и утруски тут не выедешь. Удерживать при выдаче паек людям хотя бы по десять граммов? Но почему я должен лишать своих товарищей их скудного куска хлеба, хотя бы десяти граммов? Ради чего? Да и эти граммы все равно за день составят только