Площадь и башня. Cети и власть от масонов до Facebook - Ниал Фергюсон

Кроме того, и Obamacare, и закон Додда – Франка породили огромное множество новых правил и нормативов. После принятия ACA правительственные органы выпустили более сотни окончательных распоряжений, подробно объяснявших, как именно следует применять новые законы. Для одного только закона Додда – Франка законодателям потребовалось создать свыше четырехсот новых правил. Согласно одной оценке, этот закон мог увеличить объем нормативных ограничений для финансового сектора почти на треть – если этот процесс вообще когда-нибудь закончится[1191]. Чтобы получить некоторое представление о масштабе вспыхнувшей законотворческой эпидемии, давайте допустим, что каждая из 10 535 касавшихся здравоохранения страниц нормативов в Федеральном реестре содержит 1100 слов. Значит, всего там более 11 миллионов слов. Для сравнения: Великая хартия вольностей умещается на одном листе пергамента и содержит менее 4000 слов. Первоначальный вариант Конституции США был лишь чуть-чуть длиннее (если совсем точно – 4543 слова). А в Декларации независимости всего 1458 слов.

Какие же силы привели к расцвету административного государства? Почему Вашингтон выродился в какое-то гипертрофированное бюрократическое государство вроде того, что описано в фантасмагориях Кафки? Простой ответ мог бы быть таким: во всем виноваты юристы и бюрократы. Но ведь такие люди существуют уже давно, это известно всякому, кто читал Диккенса. Более правдоподобный ответ гласит, что такова цена, которую мы вынуждены платить за прошлые неудачи и огрехи. Быть может, во многих странах представительное правление и верховенство закона сгубило в ХХ веке именно невнимание к деталям. Быть может, “великие упростители” вроде Гитлера восторжествовали именно потому, что в документах вроде конституции Веймарской республики (хоть ее и не назовешь короткой – в ней насчитывались 181 статья и 10 тысяч слов) не говорилось открытым текстом, что уроженцам Австрии с усами щеточкой, судимостью и тягой к геноциду запрещено занимать должность канцлера? Однако можно найти и лучшее объяснение: во всем виновато коренное ухудшение стандартов и в законодательной области, и в управлении, которое мы наблюдаем почти во всех демократических странах, независимо от того, какой была их история в ХХ веке[1192]. Причина этого нескончаемого словоизвержения в том, что профессиональные политики стремятся скорее блеснуть красноречием, чем дойти до сути, СМИ после каждой неудачи орут без умолку, что нужно что-то делать, лоббисты следят за тем, чтобы мелкий шрифт всегда стоял на страже их шкурных интересов, а юристы только рады наживаться на всей этой несусветной неразберихе[1193]. Нам следовало бы больше тревожиться о последствиях такого положения дел, ведь речь идет не только о нудных нечитабельных постановлениях. Во-первых, преимущества остаются за владельцами корпораций, ведь только им по карману собственные отделы надзора за нормативно-правовым соответствием, а без них невозможно пускаться в плавание по морю бюрократического многословия. Во-вторых, существует риск системной неустойчивости, которая только возрастает с ростом общей сложности. Всякий, кто полагает, будто мировая финансовая система сделалась более устойчивой благодаря закону Додда – Франка, – оптимист. Не исключено, что дело обстоит ровно наоборот: ведь новые нормативы могли уменьшить способность властей справиться с проблемой последействия (например, массового отказа от незастрахованных краткосрочных обязательств)[1194]. Между тем, по утверждению Фрэнсиса Фукуямы, сама законность демократической политики мало-помалу разрушается, потому что “влиятельные группы… фактически покупают политиков, жертвуя средства на их избирательные кампании и затем воздействуя на них лоббированием”. Этот процесс философ называет “репатримониализацией”[1195]. Окостенелыми и при этом, похоже, не поддающимися реформам оказались многие политические институты: избирательная коллегия, предвыборная система, заумные правила сената и другие. Суды слишком вовлечены и в принятие политических решений, и в управление. При этом ни у кого нет внятного плана – как добиться порядка хоть в чем-нибудь[1196].

Сложность – вещь недешевая. Напротив, обходится она весьма дорого. Административное государство нашло легкий способ справиться с проблемой – как увеличить объем бюджетных благ, не повышая соответственно налогов. А именно финансировать текущее государственное потребление решено было за счет займов. В то же время администрация Обамы, почти удвоив размер федерального долга, использовала свои распорядительные полномочия для сбора денег новыми способами: например, более 100 миллиардов долларов в виде “выплат по соглашению” при расследованиях порядка предоставления закладных, гарантируемых банком, и 20 миллиардов долларов от программы компенсации British Petroleum за разлив нефти на нефтяной платформе Deepwater Horizon. (Еще она вмешивалась от имени политических союзников в “управляемые банкротства” компаний General Motors и Chrysler[1197].) Однако все эти уловки административного государства навязывают косвенные затраты частному сектору, что в конечном итоге тормозит темпы роста и создание рабочих мест[1198]. Несправедливость по отношению к будущим поколениям в области госфинансирования, гипертрофированное разрастание нормативов, искажение самой идеи верховенства закона и деградация образовательных учреждений – все это в совокупности ведет к “великому вырождению” и в экономической производительности, и (как мы еще увидим) в социальной сплоченности[1199]. Словом, административное государство представляет собой последнюю ипостась политической иерархии: эта система изрыгает правила, плодит сложности и подтачивает благополучие и стабильность.

Пока административное государство, производя и громоздя все новые документы, приближало окончательный кризис иерархического порядка, сетевой мир переживал драматичное фазовое превращение. Специалисты по информационным технологиям говорили об этом как о Web 2.0 – под таким названием проходила конференция, организованная интернет-новатором и издателем Тимом О’Райли в 2004 году. У О’Райли была идеальная цель: сохранить принцип open source – открытого программного обеспечения, характерный для ранней поры существования Всемирной паутины. Этому духу соответствовала Википедия – статьи энциклопедического типа писались сообща разными авторами. То же самое происходило на любом веб-сайте, где материалы создавались пользователями. По словам О’Райли, инновации вроде RSS и API способны “передавать данные вовне, не контролируя при этом происходящее после того, как они поступают на противоположный конец связи… [Это] отражает… сквозной принцип”[1200]. Таким образом, любое программное обеспечение следует оставлять в “вечном бета-состоянии” – не только с открытыми исходными кодами, но и с возможностью для пользователей вносить в программу изменения[1201]. Золотым стандартом оказался Linux – “операционная система мирового класса”, созданная “несколькими тысячами нештатных энтузиастов”, как выразился программист-либертарианец Эрик Реймонд, автор манифеста сторонников open source “Собор и базар” (The Cathedral and the Bazaar)[1202]. На “базаре” многочисленная глобальная группа кодировщиков-добровольцев совместно занималась выявлением и устранением недоделок (багов), тем самым неуклонно совершенствуя программы[1203]. Реймонд сформулировал закон Линуса, названный так в честь Линуса Торвальдса, ведущего разработчика платформы Linux (который при этом никогда не был ее владельцем). Закон этот гласит: “При достаточном количестве бета-тестировщиков и соразработчиков почти любая проблема будет быстро установлена, и кто-нибудь найдет ее очевидное решение”. (Или еще проще: “Если достаточно глаз, то все баги всплывают на поверхность”[1204].) В виртуальной коммуне программистов “единственным доступным критерием успеха в конкурентной борьбе является репутация среди таких же спецов” и нет места для трагедии общин[1205], потому что в случае открытого программного обеспечения “трава вырастает выше, когда на ней пасутся”[1206]. Реймонд уверенно предсказывал, что движение за открытое программное обеспечение “в итоге победит года через три, максимум лет через пять (то есть к 2003–2005 годам)”[1207]. Его ожидало разочарование.