«Чувствую себя очень зыбко…» - Иван Алексеевич Бунин

Ланину, однако же вскоре почувствовал себя среди интеллигенции совсем не на своем месте и ушел бродить по югу России…”

В <18>92-ом году Горький напечатал в газете “Кавказ” свой первый рассказ “Макар Чудра”, который, кстати сказать, начинается так: “Ветер разносил по степи задумчивую мелодию плеска набегавшей на берег волны… Мгла осенней ночи пугливо вздрагивала и пугливо отодвигалась от нас при вспышках костра, над которым возвышалась массивная фигура Макара Чудры, старого цыгана. Полулежа в красивой, свободной и сильной позе, методически потягивал он из своей громадной трубки, выпускал изо рта и носа густые клубы дыма и говорил: «Ведома ли рабу воля широкая? Ширь степная понятна ли? Говор морской волны веселит ли ему сердце? Эге! Он, парень, раб!»” А через три года после того появился знаменитый “Челкаш”. Уже давно шла о Горьком молва по интеллигенции, уже многие зачитывались и “Макаром Чудрой”, и последующими созданиями горьковского пера: “Емельян Пиляй”, “Дед Архип и Лёнька”… Уже славился, кроме того, Горький сатирами, – например, “О чиже, любителе истины, и о дятле, который лгал”, – был известен как фельетонист, ибо писал и фельетоны (в “Самарской газете”), подписываясь так: “Иегудиил Хламида”. Но вот появился “Челкаш”…

Как раз к этой поре и относятся мои первые сведения о нем: в Полтаве, куда я тогда приезжал порой, прошел вдруг слух: “Под Кобеляками поселился молодой писатель Горький. Фигура удивительно красочная. Ражий детина в широчайшей крылатке, в шляпе, вот с этакими полями и с пудовой суковатой дубинкой в руке…” А познакомились мы с Горьким весной <18>99-го года. Было это так. – Приезжаю в Ялту, иду как-то по набережной и вижу: навстречу идет с кем-то Чехов, закрывается газетой, не то от солнца, не то от этого кого-то, идущего рядом с ним, что-то басом гудящего и все время высоко взмахивающего руками из своей крылатки. Здороваюсь с Чеховым, он говорит: “Познакомьтесь, Горький”. Знакомлюсь, гляжу и убеждаюсь, что в Полтаве описывали его отчасти правильно: и крылатка, и вот этакая шляпа, и дубинка. Только не детина и не ражий, а просто высокий и несколько сутулый, рыжий парень с зеленоватыми, быстрыми и уклончивыми глазками, с утиным носом в веснушках, с широкими ноздрями и желтыми усиками, которые он, покашливая, все поглаживает большими пальцами: немножко поплюет на них и погладит. Пошли дальше, он закурил, крепко затянулся и тотчас же опять загудел и стал взмахивать руками. Быстро выкурив папиросу, пустил в ее мундштук слюны, чтобы загасить окурок, бросил его и продолжал говорить, изредка быстро взглядывая на Чехова, стараясь уловить его впечатление. Говорил он громко, якобы от всей души, с жаром и все образами, и все с героическими восклицаниями, нарочито грубоватыми, первобытными. Это был бесконечно длинный и бесконечно скучный рассказ о каких-то волжских богачах из купцов и мужиков, – скучный прежде всего по своему однообразию и по своей гиперболичности, – все эти богачи были совершенно былинные исполины, – а кроме того, и по неумеренности образности и пафоса. Чехов почти не слушал. Но Горький все говорил и говорил…

Ленотровский цикл

<Сен-Жюст>

(Из “Окаянных дней”)

Читаю Ленотра (“Vieilles maisons, vieux papiers”). Замечательный историк, замечательный писатель, человек, всю жизнь отдавший изучению французской революции, из которой сто лет творили столь вредоносную легенду, и освещающий ее совершенно новым светом, человек, которому при жизни нужно поставить памятник, а кто его знал и знает в России? А ведь подобные книги даже правительство должно было издавать и распространять в сотнях тысяч экземпляров.

Только что прочел о Сен-Жюсте. И вот только сейчас, впервые, понял до конца, в полной мере, что за фигура был этот “великий друг человечества, один из величайших революционеров мира”, самодержавно правивший Францией и заливавший ее кровью вместе с этой безногой ехидной Кутоном и кретином Робеспьером.

Родина Сен-Жюста, как известно, Блэранкур (недалеко от Парижа).

Это, говорит Ленотр, тихий городок, почти не изменившийся и доныне, похожий своими садами, гумнами и запахом скотных дворов на большую деревню.

Лет полтораста тому назад в этом Блэранкуре поселился некто Сен-Жюст, жандарм в отставке, приобретший у одного блэранкурского бакалейщика скромное поместьице, человек с необыкновенно длинным лицом и огромным носом, неизменно молчаливый и суровый, женатый на бесцветной, слабовольной женщине, которая чуть не втрое была моложе его. Судьба редко награждает потомством подобные семьи. Но тут случилось иначе: старый жандарм (по свидетельству современников, вечно погруженный в свои потаенные, мрачные думы) был отцом двух девочек и одного мальчика. И вот этот-то мальчик и стал вскоре одним из “светил” мира.

Существует легенда, что слава его была предсказана ему еще в школе. Один из учителей будто бы сказал однажды жандармскому сыну:

– Вот посмотри – ты будешь знаменитым злодеем!

Но Ленотр разрушает даже и эту легенду. Легенда эта, говорит он, сущая выдумка, равно как и другая, совсем иного рода, – именно та, что жандармский сын будто бы резко выделялся из всех своих товарищей спокойствием, выдержкой характера и развитием ума, в котором будто бы уже зрели чудесные планы насчет устроения человеческого счастья. Теперь, говорит Ленотр, с достоверностью установлено, что в отрочестве Леонард-Флорелль Сен-Жюст (рано лишившийся крутого отца и ни в грош не ставивший мать) был просто-напросто буйным уличным мальчишкой со многими пренеприятными задатками.

Учился он в Суасоне (который был чуть не столицей по сравнению с Блэранкуром). И, приезжая домой на каникулы, привозил с собой великое презрение к блэранкурской “деревенщине”, которое с годами все возрастало, потому что он кропал стишки, рисовал и вскоре прослыл артистом, гордостью Блэранкура. К тому же он был красив, кудряв, умел придавать правильным чертам своего лица бесстрастный вид, носил, по самой последней моде, подкрахмаленный галстук и именовал себя не просто Сен-Жюстом, а так:

– Господин Шевалье Монард-Флорелль де Сен-Жюст де Ришбур.

Он, этот будущий “друг народа”, даже съездил в Париж с специальной целью “приобрести себе хорошие манеры”, а возвратясь, хвастал, что в Париже ему обеспечено место в королевской гвардии. Он раcсказывал, что в Суасоне ему “нет отбоя от великосветских дамочек”, стал внедрять среди своей родной “деревенщины” охоту “к вольным и нежным забавам” и так преуспел в этом, что вскоре в Блэранкуре поднялся целый хор жалоб отцов и мужей прекрасного пола. А бедная госпожа Сен-Жюст только сладко вздыхала: что ж она могла поделать со своим обожаемым чадом? Кроме того, она считала его “неотразимость” вполне естественной.

Наконец, произошел настоящий скандал.

Луиза Желлэ, дочь королевского нотариуса, говорит Ленотр, полная блондинка в веснушках, девица на