Ключи от Стамбула - Олег Игнатьев

— А государь и так нуждается в спокойствии, душевном и физическом, — говорил министр императорского двора с явным сочувствием в тоне, — так как не раз признавался Николаю Николаевичу, что опасается умереть во время этой войны, как умер отец император Николай I, принявший яд, когда пал Севастополь. Его величество всё время делает по этому поводу различные сопоставления.

— Я думаю, ему надо уехать, — сказал Николай Павлович, прекрасно сознававший, что так будет лучше и для государя, человека мягкого, любезного, скучающего по своей семье, и для самой армии.

— Вообще, — заключил Александр Владимирович отчасти напряжённым тоном, — государю лучше быть при армии во время её неудач, так как в Петербурге, даже обласканный княжною Долгорукой, он бы страшно мучился неведеньем и страдал бы гораздо сильнее от слухов, домыслов и кривотолков, нежели от прямой правды.

Десятого на выручку Столетову и Дерожинскому, которым грозило окружение, повёл свои полки Радецкий, но им предстояло пройти быстрым маршем по нестерпимой жаре около шестидесяти вёрст и тотчас вступить в бой.

— Страшно подумать, если силы изменят солдатам, — покачал головою Игнатьев, которому об этом сообщил полковник Газенкампф. А ещё Михаил Александрович сказал, что день девятого августа навсегда останется украшением летописи боевых подвигов Орловского пехотного полка.

— Он золотыми буквами запишется на первой странице военной истории будущей болгарской армии. Ополченцы дрались, как львы! — пылко воскликнул Газенкампф, прибегнув к столь избитому и всё же очень верному сравнению. — Строго говоря, это уже второй подвиг болгар, — уточнил он, — первый раз они вынесли всю тяжесть кровавого боя под Эски-Загрой.

— Я очень рад и за болгар, и за Столетова, сумевшего сплотить людей в крепкое войско, — с восхищением откликнулся Николай Павлович, чувствуя, что ещё не один раз повторит эту фразу в течение дня, как самому себе, так и другим, будь это генералы свиты или же его «константинопольцы». — Очевидно, что турки всё ставят на карту и действуют не с кондачка, а по обдуманному плану, ибо из Ловчи тронулся с двадцатью батальонами Хафиз-паша — прямым путём на Габрово.

— Князь Имеретинский пошёл ему наперерез, — живо отозвался Газенкампф, чей деятельный ум так нравился Игнатьеву.

— Но Александру Константиновичу нужно пройти двадцать восемь вёрст, почти столько же, сколько Хафизу, который выступил чуть раньше, — с тревогой в голосе сказал Николай Павлович и недовольно нахмурился: — У нас надеются, что молодой Скобелев с казачьей бригадой будет гарцевать вокруг Хафиза и мешать ему идти вперёд, и что Михаил Дмитриевич будет поддержан бригадою Зотова, также направленною наперерез Хафизу. Но бригада может опоздать, а Скобелев слишком слаб, чтоб озадачить турок. Ну, а как Осман-паша рванёт из Плевны и прорвёт нашу тонкую линию? — помня наизусть карту района и расположение войск, задался вопросом Игнатьев. — Бригаде 14-й дивизии приказано идти к Радецкому на помощь.

— Левицкий думает, что командир 14-й бригады догадается дождаться прихода 2-й пехотной дивизии, которая должна заместить бригаду на занятой ею выгодной позиции.

— Ах, Михаил Александрович, — посетовал Игнатьев, — наши генералы столько уже глупостей наделали, что того и смотри, бригада уйдёт прежде, нежели прибудет Имеретинский. Тогда путь для Хафиза свободен. А он полководец с умом.

Вечером к Николаю Павловичу зашёл Татищев, зачисленный в кубанские казаки. Молодецки опоясанный ремнём и портупеей с пристёгнутой саблей, в коричневом казачьем чекмене с серебряными газырями. Сергей Спиридонович повесил папаху на крюк, торчавший из стены сарая, и сказал, что зашёл попрощаться.

— Отправляюсь к Скобелеву — сыну, — гордо сообщил Татищев, никогда не страдавший от избытка уважения к себе и явно очарованный своим геройским видом. — Не поминайте лихом.

— Будьте молодцом, как Церетелев! — не жалея добрых чувств и пожеланий, напутствовал его Игнатьев и, проводив до калитки, сказал: — Берегите себя. Осторожность не отменяет мужество, но отрицает безрассудство.

Сравнение с князем, должно быть, уязвило самолюбие Татищева, но он, как настоящий дипломат, не подал виду.

В ночь на тринадцатое августа многие на биваке наблюдали полное полутарочасовое затмение луны, но все разговоры были о том, что четвёртый день на Шипке идёт ожесточённый бой, что наши выбиваются сил из сил, так как страдают нехваткой воды и патронов. Много убитых и раненых. Начальник болгарской бригады князь Вяземский ранен пулею в ногу — навылет. Игнатьев знал, что вчера вечером турки уже врывались несколько раз в укрепления, но были выбиты нашими, причем, болгарские дружинники, не имея патронов, бились прикладами ружей и кидали в нападающих каменья, благо, на Шипке их много. В последний раз турки были выбиты подоспевшими на лошадях стрелками, стоявшими в Габрово. Голова колонны, сделав громадный переход при утомительной жаре, добралась до Габрова в первом часу ночи. Радецкий хотел дать войску отдохнуть, поесть и выспаться до вечера, но с перевала так усиленно просили подкрепления, что уже в одиннадцать часов, в самый разгар зноя, стрелкам скомандовали «марш»! В шесть часов пополудни добрались они до вершины, подняли дух защитников и тотчас же вступили в бой. Часть бросилась выбивать турок, одолевавших гарнизон, другая стала на позиции, растянув цепь обороны на ровно на две версты. К ночи подошла к Шипке 2-я бригада 14-й дивизии, а на рассвете прибыл Волынский полк. Вечером ждали последний Минский полк 14-й дивизии.

Николай Павлович был «весь на нервах». Ничего делать не мог. Брал в руки книгу, начинал читать и ничего не понимал — все мысли были на Балканах.

Утром пришла телеграмма Радецкого, сообщавшая о жаркой перестрелке и о том, что ранен генерал Драгомиров, пусть в ногу, не очень опасно, да зато в самую нужную минуту, когда его дивизия вступала в дело и на него больше всего рассчитывали! Оборот дела на Шипке, где у Сулеймана теперь было до шестидесяти тысяч войска, а наши теряли последние силы, Игнатьеву, конечно же, не нравился. Сколько может выдержать солдат без пищи, без воды и сна, при постоянном напряжении всех сил? Семь-восемь дней, не больше. Николай Павлович знал, что болгары из ближайших сёл привозили воду в бочках, разносили её вёдрами по нашим укреплениям, доставляли водку и вино, но разве сотни вёдер хватит для нескольких тысяч солдат? Нет, конечно!

Четырнадцатого августа Игнатьев заступил на дежурство и сопровождал государя к обедне. На царя было жалко смотреть. Высокий, костлявый, сутулый.

— Вчера был убит пулей прямо в сердце Валериан Филиппович Дерожинский, — дрогнувшим голосом сообщил император, как бы оторопев от этой скорбной вести. — Это первый убитый на этой войне генерал.

— Царство ему Небесное! — осенил себя крестом Николай Павлович.

Доблестный командир 2-й бригады 9-й пехотной дивизии генерал-майор Дерожинский, имея в подчинении пятьсот болгарских партизан, пятого июля прошлого года занял Шипкинский проход и до последнего вздоха стойко защищал его от турок.

После завтрака Александр II ушёл к себе, а Игнатьев разговорился с Арчибальдом Форбсом — военным корреспондентом «Dayli news». Англичанин пробыл в Шипке весь день двенадцатого августа и прискакал верхом, загнав лошадь до смерти.